Огромное обаяние и утешительность Бекки заключается в том, что мы можем изучать ее без малейших угрызений. Скорбной нашу юдоль делает не зло, которое мы наблюдаем, но нераздельное сплетение добра и зла. Тех, кто наделен не только глазами, но и сердцем, особенно удручают вечные напоминания о том, что

"В подлунном гнусном мире этом

И благородство служит гнусным целям".

Но Бекки избавляет их от подобных страданий - во всяком случае в связи с собственной ее персоной. Какой смысл расточать жалость на ту, у кого не хватает сердца на сочувствие даже самой себе? Бекки безмятежно счастлива как все те, кто преуспевает на избранном поприще. Вся ее жизнь - одно применение победоносной силы. Стыд никогда ее не мучает, ибо "то совесть всех нас превращает в трусов" - а совести у нее нет вовсе. Она воплощает тот идеал земного благополучия, определить который выпало французу: благословенное сочетание le bon estomac et le mauvais coeur {Хороший желудок и дурное сердце (фр.).}. Ведь ко всем своим превосходным качествам Бекки добавляет еще и отличное пищеварение.

В целом, мы не без страха сознаемся, что получаем немалое удовольствие, наблюдая путь этого блуждающего огонька, который увлекает за собой по смрадной грязи безвольные, тщеславные, эгоистичные натуры и умеет играть любую роль от скромной лучинки до ослепительной звезды, как того требуют обстоятельства. Какая дьявольская умница! Какой восхитительный такт! Какое неизменно веселое добродушие! Какое великолепное самообладание! Бекки никогда не обманывает наших ожиданий, никогда не заставляет нас трепетать. Мы знаем, что она всегда найдет выход, наилучшим образом отвечающий ее цели, а нередко и двум-трем с оглядкой на будущее. И с каким уважением относится она к тем правилам порядочности, которыми более добродетельные, но и куда более глупые представители рода человеческого столь часто пренебрегают! Как тонко она подмечает всякую фальшь и подлость! Как безошибочно определяет истинное и благородное! В этом она достойная ученица своего учителя, ибо не хуже него знает, в чем воплощена подлинная божественность, и склоняется перед ней. Она почитает Доббина, несмотря на его большие неловкие ноги, и испытывает к своему мужу куда больше уважения, чем прежде (если вообще не в первый раз!), когда он отнимает у нее не только драгоценности, но и доброе имя, честь и обеспеченность.

И не так уж мы уверены, что имеем право называть ее сердце "дурным". Бекки никому не вредит из мстительных чувств и никогда не творит зла удовольствия ради. Источник этот не столько ядовит, сколько скуден живительной влагой. Она даже способна на великодушие, когда ей это ничего не стоит. Как доказывается откровенной отповедью, которой она ради Доббина сражает дурочку Эмилию, побуждая нас отпустить ей многие ее грехи. Правда, ей хотелось отделаться от Эмилии, но не станем придираться! Бекки была женщина бережливая и предпочитала сражать одним выстрелом двух зайцев. И она на свой лад даже честна. Роль жены она первое время играет не только не хуже, но много лучше большинства. А вот как мать она проваливается с самого начала. Она знала, что материнская любовь не по ее части, что отличная лобная структура тут ей не в помощь, - и оказалась способной лишь на вялую подделку, которая никого обмануть не могла. Она чувствовала, что уж этот чек сразу будет признан фальшивым, и совесть... мы хотели сказать, здравый смысл помешал ей предъявить его к оплате.

Короче говоря, путь Бекки вызывает у нас боль, только пока он сплетен с путем того, кто в отличие от нее куда более подлинное дитя нашей юдоли. Тех, кто запутался в ее сетях из тщеславия или по низости духа жалеть невозможно - так им и надо! Однако мы не можем простить ей обладания истинной святыней, имя которой любовь, пусть даже это любовь Родона Кроули - ведь он питает к своему маленькому злому духу такое самоотверженное, такое всеочищающее чувство, что перед ним бледнеет любовь многих и многих мужчин лучше него к очень хорошим женщинам. Да, нас оскорбляет, что Бекки принадлежит сердце, пусть даже человека, нечистого на руку. Бедный, обманутый, нечестный, падший и такой стойкий в своей любви Родон! Ты делишь наше сочувствие, наши симпатии с самим Доббином! Инстинкт прекрасной натуры помог майору распознать, что Бекки несет на себе клеймо Отца Зла, а глупость добросердечия помешала полковнику догадаться о нем. Он был пьяницей, игроком, беспринципным негодяем, и все же "Родон - настоящий мужчина, прах его побери!" - как выразился его брат священник. Мы видим его на иллюстрациях - а они очень часто служат восхитительным дополнением текста, видим его кроткие глаза, жесткие усы и глуповатый подбородок, когда он подает Бекки чашку кофе с немой преданностью или смотрит на маленького Родона с неизъяснимой отцовской нежностью. Все идолопоклонническое чадолюбие Эмилии не трогает нас, как в "глупом Родоне" - его способность любить.

Доббин придает ореол благородства всем нескладно скроенным джентльменам среди наших знакомых. Большие ноги и оттопыренные уши с этих пор кажутся несовместимыми со злом. Доббин, неуклюжий, тяжеловесный, застенчивый и до нелепого скромный из-за сознания своей некрасивости, тем не менее во всем верен себе. На какое-то время он превращается в униженно-робкого обожателя Эмилии, но затем рвет эти цепи, как истинный мужчина - и, как истинный мужчина, снова их на себя налагает, хотя уже заметно разочаровался в своей пленительной мечте.

Но вернемся на минуту к Бекки. Единственный упрек, который мы могли бы по ее поводу сделать автору, он почти предотвратил, дав ей в матери француженку. В этом умном маленьком чудовище есть столько дьявольски французского! Такая игра природы, как женщина без сердца и совести, в Англии была бы просто тупым извергом и отравила бы половину деревни. Франция же край подлинной Сирены, существа с лицом женщины и когтями дракона. И нашу героиню можно было бы сопричислить к тому же роду, к которому принадлежит отравительница Лафарж, но только она во всех отношениях выше этой последней, ибо для полного развития своих талантов ей не было надобности прибегать к столь вульгарным средствам, как преступление. Верить, будто Бекки при каких бы то ни было обстоятельствах могла пустить в ход столь низкий прием, а уж тем более попасться, значит подвергнуть оскорбительному сомнению ее тактику. Поэтому нам остается только восхищаться величайшей сдержанностью, с какой мистер Теккерей дал понять, что отходу Джозефа Седли в мир иной могли содействовать кое-какие превходящие обстоятельства. Менее деликатное обращение с этой темой испортило бы общую гармонию замысла. Не тонким сетям "Ярмарки тщеславия" было бы извлечь на берег обременительный груз, рисуемый нашим воображением. Он порвал бы их в клочья. Да и нужды в этом нет никакой. Бедняжка Бекки настолько дурна, что удовлетворит самого пылкого поклонника нравоучительных писаний. Порочность свыше определенного предела ничего не добавляет к удовлетворению даже строжайшего из моралистов, и к большим достоинствам мистера Теккерея принадлежит, в частности, та умеренность, с какой он ее использует. К тому же весь смысл романа, дающего нам в руки этот образчик, чтобы снисходительно прилагать его друг к другу, полностью пропадает, едва вы признаете Бекки виновной в страшнейшем из преступлений. У кого достанет духа сравнить свою дорогую подругу с убийцей? Тогда как сейчас в кругу наших очаровательных знакомых даже самый малый симптом обаятельной бесцеремонности, учтивой неблагодарности или благопристойнейшего эгоизма можно тотчас измерить с точностью до дюйма и надежно подавить, просто приложив к ним мерку Бекки - причем куда успешнее, чем обрушивая на них громы всех десяти заповедей. Благодаря мистеру Теккерею свет теперь обеспечен идеей, которая, как нам кажется, еще долго будет играть роль черепа на пиру в каждой бальной зале и в каждом будуаре. Так оставим же ее нетронутой во всем своеобразии и свежести - Бекки, и только Бекки. Поэтому мы рекомендуем нашим читателям не обращать внимание на иллюстрацию второго появления нашей героини в виде Клитемнестры, которое отбрасывает такую неприятную тень на заключительные главы романа, и не замечать никаких намеков и иносказаний, а просто вспомнить о переменах и опасных случайностях, которым подвержено человеческое существование. Джоз долгие годы провел в Индии. Жизнь он вел дурную, ел и пил неумеренно, а пищеварение у него было куда более скверным, чем у Бекки. Ни одно респектабельное страховое общество не стало бы страховать "Седли Ватерлооского".

"Ярмарка тщеславия" в первую очередь - злободневный роман, но не в пошлом смысле слова, примеров чему предостаточно, а как точная фотография нравов и обычаев XIX века, запечатленная на бумаге ярким светом могучего ума, и кроме того на редкость художественная. Мистер Теккерей с необыкновенным умением ведет воображение, а вернее, память своего читателя от одной комбинации обстоятельств к другой, через случайности и совпадения будничной жизни, - так художник подводит взгляд зрителя к теме своей картины с помощью искусного владения колоритом. Вот почему никакое цитирование его книги не воздаст ей должного. Цветник повествования так оплетен и перевит тончайшими побегами и усиками, что невозможно отделить хотя бы один цветок на достаточно длинном стебле, не умалив его красоты. Персонажи романа связаны той взаимозависимостью, без которой изображение будничной жизни вообще невозможно: ни один из них не поставлен на особый пьедестал, ни один не позирует для портрета. Пожалуй, найдется лишь одно исключение - мы подразумеваем старшего сэра Питта Кроули. Возможно... нет, даже несомненно, этот баронет был списан с натуры в гораздо большей мере, чем прочие персонажи романа. Однако, даже если так, это животное являет собой столь редкое исключение, что остается только дивиться тому, как проницательный художник умудрился втиснуть его в галерею, переполненную столь хорошо знакомыми нам лицами. Быть может, сцены в Германии покажутся многим читателям английской книги преувеличенно нелепыми, написанными нарочито грубо и топорно. Однако посвященные не замедлят обнаружить, что они содержат некоторые из самых ярких мазков истины и юмора, какие только можно найти в "Ярмарке тщеславия", и удовольствие от них нисколько не омрачается тем, что автор тут словно бы мечет свои стрелы в наших соседей за границей. И сцены эти совершенно необходимы для полного понимания героини романа, который вообще может рассматриваться, как "годы странствий" Вильгельма Мейстера в юбке, только куда более умного. Мы видели ее во всех перипетиях жизни - и вознесенной и низвергнутой, среди смиренных людей и светских, великих мира сего и столпов благочестия, - и каждый раз она являлась нам и совсем новой и прежней. Тем не менее Бекки в обществе студентов совершенно необходима, чтобы мы могли отдать ей полную меру нашего восхищения.

ЭДВАРД БЕРН-ДЖОНС

ИЗ "ЭССЕ О "НЬЮКОМАХ"

Прошло уже полгода с тех пор, как мистер Теккерей выпустил в свет свою последнюю и самую значительную книгу, которая за то время выдержала суд читателей и критиков, сошедшихся в благоприятном мнении и согласившихся, что это мастерски написанное сочинение весьма полезно обществу, перед которым автор развернул картину его жизни с большой правдивостью и тактом. Мы ждем, что сочинителю не будут более адресовать упреки в ожесточенности и нездоровом тяготении к изображению зла, упреки, очень быстро ставшие бессмысленными от бесконечных повторений и послужившие, боюсь, причиной огорчительного суесловия и лицемерия, вошедшего в привычку. Увы, сколь часто все эти блистательные формулы, в которые мы облекаем собственное несогласие или критические замечания, распространяются - и не без нашего участия - как самоочевидные и причиняют людям горе, а нам самим несут невосполнимые потери! Еще недавно имя Теккерея сопровождалось in perpetuum {Постоянно (лат.).} суровым осуждением за выказанный интерес к дурному, равно как за Сатиру и за клевету. Но словно для того, чтоб заглушить порой еще звучащий в наших душах голос правды, вокруг немедля расцвело самодовольство, последовали славословия нашим бессчетным социальным преимуществам и нашему национальному характеру, ибо давно замечено, что тот, кто так охотно сознается в самых неприглядных своих свойствах (будь это истинным смирением, то было бы примером благости, необычайно поучительным для всех христиан на свете), впадает в странную досаду, когда к его словам относятся серьезно, ссылаются на них или же обращают против говорившего, либо считают справедливыми признания в грехах, произнесенные им в церкви. Не есть ли это повседневное смирение чистейшим лицемерием и верхом нашего нечестия? Не закосней мы в показном благочестии, зачем бы нам нелепо отвергать то, что мы сами говорили о себе, когда нам это повторяет брат наш, зачем упорно обвинять в язвительности или мизантропии писателя, правдиво показавшего нам зло, которое мы не можем отрицать, и прегрешения, в которых мы и сами признаемся? Пришла пора покончить с неразумным, ибо превратным мнением, что Теккерей изображает лишь дурную сторону действительности, ибо он, наконец, добился репутации правдивого писателя и как никто стяжал безмерное доверие публики.