И. Глущук, В. Совайленко.

Часть первая. На пороге жизни

1. Я вхожу в мир

В поселке Гуково, где мы жили и где мои родители работали на шахте, часто звучали похоронные марши - хоронили погибших шахтеров. Эти тревожные и печальные мелодии сжимали мое детское сердце. Одна из них мне особенно запомнилась. Однажды она прозвучали из черной тарелки репродуктора. Я съежился от страха, а мама, заметив мой испуг, объяснила вне:

– Сыночек, это в Москве хоронят бабушку Крупскую, хорошую бабушку, жену самого хорошего в мире человека - дедушки Ленина.

Я задал маме вопрос: - Даже лучше нашего дедушки Тихона? Мама ответила: Да, лучше: - Лучше всех дедушек в мире!

Так я впервые услышал имя - Ленин.

А потом я уже знал стишок про Ленина и читал его в день первых выборов в Верховный Совет СССР в зале для голосования, куда мы ходили вместе с мамой и папой.

Ленин, Ленин, дорогой!

Ты лежишь в земле сырой.

Я немного подрасту,

В твою партию вступлю!

Так с раннего детства нас, ребятишек 30-х годов, приобщали к величайшим понятиям: Красная звезда, Серп и Молот, Ленин и Партия. И это впитывалось нами так же естественно, как дуновение свежего ветра, вида цветов или листьев на деревьях. Теперь, к великому сожалению, мало кто из детей начальных классов знает, что такое "Синяя блуза", что означает гордое приветствие "Рот-Фронт", которым обменивались при встречах наши молодые папы и мамы. Носить на своих детских вихрах сшитую мамой незатейливую синюю кепочку, называемую гордо "тельмановкой", было в ту пору пределом мечтаний юного гражданина страны Сонетов.

Пишу эти строки с горечью, ибо предвижу скептические улыбки некоторых моих современников конца 80-х годов, для которых все эти святые для нас понятия так и остались пустым, ничего не значащим звуком нашей далеко не простой истории.

Мы шли под грохот канонады,

Мы смерти глядели в лицо.

Вперед пробивались отряды

Спартаковцев, верных бойцов.

Эту песенку про немецкого мальчика-барабанщика мы тоже распевали на наших прогулках и знали, кто такой Тельман, кто такие спартаковцы. Идеи пролетарской солидарности, интернационализма и большевизма входили в наши души и воспринимались нами так же просто и по-детски искренне, как хлеб, вода, как воздух.

Многие годы спустя, в середине 60-х годов, я оказался случайным свидетелем необычайной для моего восприятия картины. В одном молитвенном доме юная мама, распевая священные псалмы, складывала ладошки своей дочке. И маленькая, полутора-двухгодовалая кроха, молитвенно сложив на груди ручонки, славно что-то гудела. Ее голосок вплетался в общее песнопение взрослых верующих.

И я подумал тогда: "Кем вырастет эта девочка? Хорошим человеком, добродетельной матерью? Скорее всего да. Но будет ли она Лизой Чайкиной, Любашей Шевцовой, Зоей Космодемьянской в тяжкую для Родины годину? Я не уверен в этом!"

Я уважаю религию предков. Сам крещен в святой купели и осенен крестом во младенчестве русским попом в православной церкви. Дважды прочитал библию и уразумел, что это величайшая книга всех времен и народов. Но ни умом, ни сердцем не приемлю их веру в то, чего никто никогда из них не видел, а если и видел, то уже никогда не расскажет об этом другим.

И пусть не осудят меня верующие и неверующие за мои убеждения и идеалы, за светлую мечту о лучшей жизни на этой Земле в пусть еще и в далеком, коммунистическом будущем.

...Моя мама была очень доброй, сердобольной женщиной. В нашем поселке появился как-то пастушок-цыганенок лет 10 - 12-ти. Однажды мама обнаружила его спящим в нашем незапертом на ночь сарае, сжалилась над ним и привела в нашу маленькую квартиру. Она отмыла его в большом цинковом тазу, одела в какую-то одежонку, даже подстригла его кудрявую голову. Отмытый, с большими черными глазами, цыганенок оказался красивым мальчиком, и я даже приревновал его к маме, смотрел на него исподлобья. Он прожил у нас недолго, днем пас поселковых коз, а к вечеру приходил к нам на ночевку. Мама дала ему тетрадку, карандаш, найденный где-то потрепанный букварь. Малограмотная, она заставляла цыганенка писать палочки, крючочки, буквы, слова, вместе с ним читала по слогам букварь. Однажды поздним вечером я заглянул в нашу кухоньку, где горел свет. Мама с цыганчуком сидели за столом и, низко склонившись над букварем, старательно читали по слогам: "М-ы не р-а-б-ы- Ра-б-ы не м-ы!"

Добру и бескорыстию моей мамы, Марии Тихоновны, удивлялись и родственники, и знакомые, часто поругивали ее за это. А она только посмеивалась в ответ, досадливо отмахиваясь. Она подняла на ноги своих младших братьев и сестер, помогла получить образование. Помогала близким и дальним родичам, а то и просто знакомым, как могла и чем могла. А от людей ничего не имела. Бывало, ее, безграмотную, обманывали, за что мой батя, Иван Дмитриевич, часто на нее сердился. Иван Дмитриевич был малограмотным, но отличным работником. Он был самостоятелен и очень дотошен, знал много ремесел, страстно любил технику, особенно радио. Так научился разбираться в радиосхемах, что даже грамотные радиолюбители поражались его умению. Самостоятельно пытался разобраться в высшей математике, был вечно чем-то занят, очень любил литературу и в редкую свободную минуту вслух читал своей Мусе - нашей маме - какую-нибудь книжку. Мама была большой охотницей послушать Пушкина или Некрасова и часто вечерами просила отца почитать что-нибудь.

2. Покушение на мою жизнь

Началась война, о которой не могу вспомнить без содрогания. До марта 1943 года - вой снарядов, визг падающих бомб, свист пуль над самым ухом. Отец был на фронте, а мать таскалась со мною, спасая меня и себя от пуль, бомб и голода. Ведь мы находились в самом центре битвы за Крым, Сталинград, Кавказ. Мне кажется, я был маленьким участником того потока беженцев, который показан в фильме "Молодая гвардия". Тот же летний зной, черный дым в полнеба, крики очумевших от зноя и страха людей, рвущиеся снаряды, трупы, кровь, идущие прямо на нас немецкие танки и смеющиеся рожи немецких солдат.