И мы поехали.

Талый обледеневший снег блестел под слепящим весенним солнцем. Приятно пригревало затылок и спину. От лошади валил пар.

Подергивая самодельными веревочными вожжами, шлепая промокшими лаптями по оттаявшей дороге, возчик то и дело поглядывал на лошадь, которой он не дал как следует отдохнуть и перед которой чувствовал свою вину, и громко делился своими бедами и деревенскими новостями.

–  Половина наших мужиков с германской не вернулась. Может, сгинули, а может, в плену обретаются. У меня сын было без вести пропал, а потом письмо - будто в плену... А на вербной неделе домой возвернулся. Только уж не работник он теперь, почитай что совсем калека...

За косогором - дорога пошла ровнее, мужик на ходу прыгнул в сани, и лошадь пошла рысцой.

–  А ты случайно не из Пензы? - поинтересовался мой благодетель. - Ах, из Самары, - разочарованно протянул он, услышав мой ответ. - Что там про Пензу слышно?

–  Что это тебя Пенза так интересует?

–  Сын сказывал, что видел там ашалон с какими-то чеками, будто с германского хронту они во Владивосток подались. А что им там за дела?

–  Не чеки, а чехи, отец.

–  Может, и чехи. Раньше мы не слыхали что-то про них. Кто ж они такие?

Как мог, я объяснил крестьянину, кто такие чехословаки и почему они оказались на территории нашей страны. В газетах в то время подробно рассказывалось, что из военнопленных чехов и словаков, добровольно перешедших на сторону русских, был сформирован чехословацкий корпус, а затем Советское правительство разрешило чехословакам отправиться на родину через Владивосток, обеспечив их всем необходимым. В частности, на пути следования эшелонов были организованы питательные пункты.

–  За стол сажают друзей, а не врагов, поэтому, отец, нам нечего беспокоиться. Пусть спокойно едут.

–  И то верно, пусть едут, - согласился крестьянин и вдруг мечтательно произнес: - А я во Владивостоке действительную отбывал. Аж на краю света!..

Показалось поместье - высокий деревянный дворец, заколоченный наглухо. Поодаль от него два больших дома под железными крышами, а в стороне лачуги бывших батраков княжеского имения. На кучах навоза в раздумье сидели грачи. Глухим и заброшенным казалось это владение губсовнархоза.

Управляющий имением встретил меня приветливо, долго расспрашивал о губернских новостях. Потом показал мне, где я буду жить, приказал затопить печку, разыскать для меня кровать, стул, лампу.

На следующий день мы с управляющим подобрали помещение для ремонта инвентаря. Решено было приспособить для этого бывший каретный сарай, расположенный рядом с кузницей. И я сразу же начал наводить там порядок установил тиски, сколотил помост для разборки деталей. А вскоре приехал и кузнец Илья Круглов.

В заботах незаметно летели дни.

Иногда управляющий заходил в каретный сарай или в кузню, интересовался, как идет работа, определял очередность ремонта. Он любил поговорить о хозяйстве, об охоте и рыбалке. От него узнал я и историю голицынского имения.

Оказывается, когда князю наскучил светский Петербург, он наказал поставить в Сергиевске дом под высокой крышей и без единого гвоздя. И такой дом, на удивление местным людям, был выстроен. Но князь так и не доехал до своего нового дворца - его избрали предводителем самарского дворянства, и он остался жить в городе. А вскоре стал губернатором. И хотя судьба имения больше не заботила князя, оно все же приносило ему солидные доходы, особенно когда началась война: продовольствие, лошади, фураж шли на нужды армии, и имение росло. Всеми его делами вершил управляющий, неофициальный "наместник" князя в уезде, мастак завязывать тугие узлы кабалы, прибравший к рукам десятки русских, чувашских, татарских и мордовских деревень. После революции, прихватив с собой кассу и документы, он бежал.

Я долго не мог понять, почему нынешний управляющий состоит в партии эсеров или сочувствует ей. О чем бы он ни беседовал с крестьянами - о передаче ли им земли, о том ли, кому должна принадлежать власть в государстве, или кто должен управлять фабриками и имениями, - он всегда высказывал трезвые мысли, да так убедительно, что трудно было с ним не согласиться. Мне нравилась его хозяйственность, деловая строгость во всем: он навел порядок на скотном дворе, с утра до вечера находился в поле, заботился о качестве семян, придирчиво проверял, как отремонтированы бороны, плуги и другой сельскохозяйственный инвентарь. И если замечал недоделки, возмущался:

–  Работаем не на князя, а на себя. На государство, на народ!

Крестьяне близлежащих деревень приходили к нему, чтобы посоветоваться о своих делах, попросить помощи. И он, как мне казалось, охотно давал в долг семена, помогал отремонтировать нехитрый инвентарь, не возражал, чтобы приводили в имение скот для случки с племенными производителями.

Однажды шел я в поле, чтобы посмотреть, как работает отремонтированная сеялка, и по дороге встретил управляющего с группой крестьян.

–  Ты скажи, Дмитрий Афанасьевич, - допытывался уже немолодой крестьянин, - какая власть должна быть над Россией? За кем народу следовать? Ведь кто ни приедет из города, все только себя врасхвалку. Большевики пожалуют - такую жизнь народу обещают, что лучшей и желать не надо. Еры - те тоже не скупятся: дескать, наша, крестьянская власть надо всем будет, а сословие паше - первейшее над всеми другими. Кого слушать, за кем идти, кому верить?