Женька зевнул и, повернувшись на бок, плотнее прижался к Чайке. В дальнейших парадах и сражениях "капитан" не успел побывать. Глаза его закрылись, и он заснул.

Проснулся Женька далеко за полночь от легкого озноба и какого-то смутного беспокойства! Над степью белым пшеничным блином висела луна. Было тихо. От болота веяло сыростью и прохладой. Он вытянул ноги и услышал далекий протяжный крик.

– Же-е-е-ня-а-а... эня-аа...
– тоскливо выводил осипший голос

"Мама!" Мальчик вскочил на ноги.

– Ма-а-ма-а!

С матерью был председатель колхоза Иван Ильич. С мокрым от слез лицом она тискала сына, прижимала его к себе, целовала и приговаривала:

– Жив... сыночек ты мой... горюшко ты мое...

– Несурьезно, понимаешь... Нельзя так пугать...
– отрывисто говорил Иван Ильич и тянулся погладить Женькину голову.

– А все ты, Иван Ильич, все ты со своими выдумками!
– отталкивала его руку мать.

– Не серчай, Катерина, - несмело защищался председатель.
– К труду приучать надо... Аль злодей я ему! Не чужой, понимать...
– и осекся.

Две недели не поднималась на ноги Чайка. Две недели кормил и поил ее Женька. Даже мать дивилась терпению и буйной энергии сына. Домой он возвращался поздно вечером, уставший, голодный, с исцарапанными руками, но со счастливой улыбкой на лице.

– Мам, Чайка улыбаться может! Не веришь?
– с горящими от восхищения глазами рассказывает он.
– Утром, когда я прихожу, у нее глаза становятся такие маленькие-маленькие и ноздри раздуваются - это она радуется. А вечером...
– Женька умолкает и, насупившись, выдавливает из себя.
– В общем... плачет она... Ну, как человек... Страшно ей одной оставаться. Холодно... Повернет голову и смотрит, смотрит ыне вслед. Ждет - может, вернусь. Мне и ночью с ней нисколечко не страшно. Даже хорошо. Костер с дядей Мишей распалим. Он сказок много знает.

– Так ты, может, на круглосуточную работу перейдешь?
– поняв, чего от нее добивается сын, спрашивает мать.

– А я ее плащом укрыл!
– меняет тему разговора Женька, уловив иронию в голосе матери, а следовательно, и отказ.

– Каким плащом?

– Что за печкой висел.

Мать вскидывает руки и со вздохом роняет их на колени. Глаза ее тускнеют, никнут плечи, и вся фигура делается маленькой и скорбной. По незнанию сын прикоснулся к святыне, которую мать бережет с далеких предвоенных лет.

– Принеси назад, Жень, - сдавленным голосом просит она, и сын понимает: он причинил матери боль.

– Я принесу, - поспешно обещает Женька, а в голове прикидывает: что бы взять взамен плаща?
– Можно, я своим старым пальто укрою?

– Глупенький ты еще у меня, - журит его мать.
– На зиму что ж, тулупы лошадям шить будешь?

Сын молчит. "И действительно, - думает он, - зимой-то лошадей ничем не укрывают, и не холодно им. А сейчас как-никак лето".

– Мам, а Иван Ильич будет ругать, если узнает, что я овес на колхозном поле рву?
– спрашивает вдруг Женька.

– Влетит как миленькому, - отвечает мать.

– Не-е-е, - смеясь, тянет Женька.
– Он меня лю-у-у-бит.

– Кто тебе сказал? С чего ты взял? Не смей так говорить!
– кричит Екатерина Ивановна и порывисто вскакивает из-за стола.

Сын не понимает неожиданного взрыва матери. Он еще многого не знает о ее жизни, о ее трудной вдовьей судьбе. Придет время, когда Женька обо всем узнает и все поймет. И только тогда тепло, по-сыновьи, приласкает и пожалеет. А пока он устал, хочет спать, и ему некогда задумываться над странным поведением матери. В степи лежит Чайка, завтра утром, громыхая ведром, он побежит к ней, и бабка Устинья уже в который раз, лукаво улыбаясь, спросит:

– Унучек, ты дояркой поступил работать? С ведром-то...

– Иди ты, старая!
– беззлобно буркнет мальчик и заспешит в степь. Скорее! К Чайке!

И выходил лошадь Женька. Не дал сбыться зловещим предсказаниям ночного табунщика дяди Миши, что свезут ее, бедолагу, на колбасу за непригодность артельному хозяйству.

Пришел однажды утром и ахнул: Чайки на прежнем месте не было. Только пятно примятой травы и клочья линялой шерсти остались от нее. Дрогнуло тревожно Женькино сердце. Выпало из рук ставшее сразу ненужным ведро. "Где она? Что с ней? Неужели на колбасу?.."

Табун пасся метрах в двухстах на противоположном берегу болота. От него отделилась лошадь и, прихрамывая, направилась к нему.

– Чайка!
– Мальчик подпрыгнул от радости.
– Урррр-а! Чайка встала! вопил он в диком восторге и вприпрыжку мчался к ней навстречу.

Лошадь тихо ржала, прижимая уши, кружилась вокруг своего спасителя и терлась о его голову изогнутой шершавой шеей. Женька впервые видел Чайку в полный рост. Он сразу же отметил, что она не такая, как остальные кони в его табуне. Было в ней что-то удалое, и у него так и зачесались руки от желания сжать саблю и со свистом взмахнуть ею над головой. Не соврал, видно, дядя Миша табунщик, что отцом этой вороной двухлетки был стройный красавец Пегас, танцевавший под командиром кавалерийского отряда, что следовал через их село на переформирование.