– Приехал надолго?
– спросила она.

– Не знаю, мама.

– Сынок, что у вас с Наташей?
– Голос ее дрогнул, они медленно разогнулась, вытерла о фартук руки, подошла к столу и села против сына. Что случилось, Жень?

– Сам не знаю, мама. Наверное, мы с Наташей разные люди. Очень разные, - повторил он и устало провел руками по лицу.

– Вы что ж, развелись?
– испуганно охнула мать и вся как-то поджалась, будто приготовилась встретить большую, неотвратимую беду.

Сын смотрел ей в лицо и видел, как медленно наполняются слезами ее глаза, скорбно опускаются уголки рта и мелкомелко дрожит побелевшая нижняя губа. Он знал: сейчас она заплачет тихо, беззвучно и не станет укорять или оправдывать его, но замкнется в себе и силой, выработанной за долгие годы тяжкой жизни, спрячет боль и будет выглядеть виноватой, будто главная виновница того, что у ее сына, у ее Женьки, случилась беда, она и никто другой.

– Успокойся, мама. До развода дело не дошло. Просто нам стало трудно друг с другом. Ругаемся по разным мелочам, по поводу и без повода. Долго это не может продолжаться.

– Дите ведь у вас, Женюшка, - почти шепотом сказала мать и подняла фартук к лицу.

– Понимаю, мама. Я все понимаю. Но как же так, ради ребенка и свою и ее жизнь переводить! Может, лучше порознь жить? И ведь не ради себя, ради Людочки.

– Не по-людски ты рассуждаешь, сынок, не по-божески...

– Вот и в этот раз звал ее сюда вместе, всей семьей отдохнуть, так она...
– Евгений встал, шагнул по комнате.
– Петухи ей спать не дают, щи деревенские не нравятся. Сочи ей подавай. А на кой черт мне ее Сочи! Я свою деревню и на мильон Сочей не променяю!

– Женюшка ты Женюшка, - всхлипнула мать, - сам знаешь, как без отца-то расти. Вы беситесь, а дите невинно страдать должно. Всю жизнь сиротинкой маяться. Христом-богом прошу; одумайся, послушай ты меня, старую, не разбивай по дурости семью.

Она сидела маленькая, морщинистая, в старенькой, блек-пой косынке и горестно смахивала слезы темными, с синими узлами вен руками. Евгений виновато понурил голову. Много лет назад он видел мать такой, как сейчас. Тогда он, распухший от голода, лежал вот на этой же лавке, тихо стонал и просил есть. В доме, как и во всем селе, не было ни крошки хлеба. Мать стояла около него и сквозь слезы уговаривала потерпеть. Говорила, какой хлеб испечет из нового урожая, а сама, еще более голодная, чем он, плакала от бессилия и жгучей жалости к нему.

– Если что и сдерживало меня от более решительных поступков, так это любовь к дочке. Наташа стала невозможной! Кроме барахла, денег, для нее ничего не существует. Мне стыдно с ней в гости к друзьям пойти! Ни с того ня с сего ревновать вдруг стала. Задержишься на работе - скандал. Ну куда это годится?

Евгений почувствовал, что он словно оправдывается перед матерью. И взгляд и голос его стали какими-то просящими, заискивающими. И говорил он будто бы правду, а сам чуть-чуть не верил в нее.

– Что вам делить?.. Жизете в достатке, птичьего молока только и не хватает... Дочка растет... В прошлый приезд-то любо смотреть было. Как голубь с голубкой... Слава богу, мир на земле.
– Она вытерла фартуком глаза, перекрестилась на икону и положила руки на колени. Они легли мягко, спокойно, и синие вены, избороздившие их, напоминали Женьке тихие, прозрачные речки в ровной, широкой степи, и трели жаворонков над ними, и запах парного молока, и еще что-то теплое, мягкое, ласковое, о чем и рассказать-то нельзя, а можно лишь почувствовать, почувствовать не только сердцем, но и каждой клеткой своего тела. Евгений упал на колени и поцеловал руки матери.

– Ты чего, Жень?
– удивилась она.

Сын молчал. Ему вдруг показалось, что весь этот разлад с Наташкой надуман, несерьезен, и это его бегство из дома и ее отказ поехать вместе с ним тоже глуп и необдуман, и что есть в жизни что-то большое и значительное, по сравнению с чем их семейные неурядицы мелки и похожи на ребячество.

– Не надо, сынок, не надо.
– Мать плакала и отнимала свои руки.

– Зачем ты так, мама?
– Евгений встал и обнял ее.
– Успокойся... Или ты не рада моему приезду?

– Рада, сыночек. Без памяти рада. Только бы... Внучка как родилась, я ног под собой не чуяла. Ну, думаю, привезут, и буду я с ней в мире да з согласии "янн свои доживать. Платьица, шапочки шила... И каждый год перешивать приходилось. Так и не дождалась. Знать, не потребовалась бабушка.

– Совсем ты у меня седая стала.
– Сын привлек мать к себе.
– Как живешь, мама? Не болеешь?

Мать вытерла слезы, помолчала.

– Слава богу... Глазоньки вот мои что-то хиреть стали. Без очков уж ничего не вижу. Письма, какие случаются, Надюшку прошу прочитать.