– Кудряшов Матвей мой отец, и он на фронте погиб! ~ш упрямо повторил Женька и вдруг заплакал.

– Ну что ты, что ты, Женя! Я все понимаю...
– успокаивав ла его учительница,

Женька выхватил из парты портфель и убежал домой. Два дня не ходил он в школу и не разговаривал с матерью. Екатерина Ивановна извелась вся, допытываясь у сына, что случилось.

– Не пойду я больше в школу, - всхлипывая, сказал наконец он.
– Там тоже узнали, что у меня отца нет.

– Как так нет?
– переспросила мать.

– Дураки там, что ли? Не понимают, что ли?
– кричал Женька.
– Она сказала, что я родился после войны. Думаешь, не знаю, кто мой отец?
– он вытер слезы и зло посмотрел на мать.
– Думаешь, не знаю? Маленький, что ли?

– Женюшка!
– охнула Екатерина Ивановна.
– Сыночек мой! За что же ты так на меня?!

Женька хлопнул дверью и выбежал на улицу. В избе громко заплакала мать. Он прошел за угол дома, прижался щекой к стене и тоже заплакал. В груди кипела злость, неуемная и такая сильная, что Женька не знал, что с ней делать и что делать с собой. Ивана Ильича он готов был казнить самой страшной казнью. Постепенно злость проходила, уступая место жалости. Плач матери был слышен и здесь, за углом дома. Женька потоптался несколько минут на месте и вошел в избу.

– Не надо, мам...
– буркнул он, переминаясь у порога с ноги на ногу.

Екатерина Ивановна подняла голову, посмотрела на него и заплакала еще горше.

– Прости меня, сынок... прости...
– сквозь рыдания говорила она.
– Это я виновата. Не хотела я, чтоб он был отцом твоим. Обманула тебя. Прости меня, Женюшка! И фамилию его не дала тебе.
– Мать встала с лавки, подошла к сыну, прижала к себе.
– Ради тебя только и живу. Один ты у меня на всем белом свете.

– Не надо, мам, не плачь...
– всхлипывая, утешал Женька.
– Я его сам ненавижу. Ненавижу! Вырасту, я ему отомщу за тебя!..

– Мама, ведь прошло двадцать пять лет, как кончилась война, заговорил Евгений.
– Неужели ты и сейчас все ждешь, надеешься?

– Как тебе сказать, сынок...
– Она привлекла его голову к себе, помолчала, - Иной раз глянешь на дорогу, что со станции ведет, а по ней идет кто-нибудь, и сердце так и сожмется комочком, так и запрыгает в груди. Картуз вроде знакомый покажется, или походка, или еще что... Умом-то, оно конечно, понимаешь, а вот сердцем... Что ж с ним сделаешь? Почитай, лет пять как сны перестали мучить, да и то не совсем. Намедни вот опять Матвей приходил. И опять по ржи уходит, уходит от меня, я за ним и никак догнать не могу. И лампу вот по ночам жгу, правда, теперь уже для тебя, да все равно... Матвей мой, он...
– она замялась на секунду, не в силах, видно, произнести слово "покойник", - иногда задержится где с дружками. Вот я и жгла лампу и ждала его. А потом Женя с Петей в пургу или непогоду из школы на ее огонек шли. И сейчас случается иногда: проснусь среди ночи, и так станет нехорошо, так заноет в груди, все ждешь чего-то, - возьму да и зажгу лампу. Да навсегда, видно, заблудились мои соколики в чужих степях. Не забывай, прилетай иногда на ее свет, Женюшка.

Сын молчал, борясь с волнением.

– Мам, я помирюсь с Наташей. Обещаю тебе, - сказал вдруг он.

В окно вползало утро. Через несколько мгновений должно было взойти солнце. Они ждали его первых лучей, каждый думая о своем и вместе - об одном и том же. Они знали: первый луч упадет на пол, медленно проползет по стене, упрется в рамку с фотографией и ярким розовым цветом подсветит огромный креповый бант на ней.

Начинался новый день, и будут, наверное, в нем и радости и огорчения, и встретит их Екатерина Ивановна Кудряшова спокойно, без суеты и страха. Радостями поделится со всеми, щедро, как эта земля, на которой она выросла и в заботах о которой состарилась; горе спрячет в себе, и не согнется под его тяжестью, и будет идти по жизни с открытым лицом и чистой совестью.

Глава шестая

НАТАША

"Здравствуй, Женя! Сегодня я проснулась на заре, сидела у окна и наблюдала восход солнца. Оно здесь не такое, как у нас в Добринке. Ты не забыл то утро после школьного бала? Я вспомнила его и вдруг остро почувствовала, как далеко мы теперь друг от друга. Мне стало грустно-грустно. Наверное, у меня на глазах выступили слезы, потому что подошла мама, обняла меня и сказала: "Привыкай, доченька, привыкай..." А при чем здесь "привыкай", если я о тебе думала? Разве можно привыкнуть к разлуке, правда, Жень?,

Пиши мне чаще, Женечка, я тебя очень прошу. Твои письма пахнут степью, нашей школой, я даже не знаю, чем еще, но чем-то родным, от чего хочется и смеяться и плакать.

Как твои дела? Не передумал ли поступить в летное училище?"

Евгений отложил в сторону это зачитанное до дыр письмо в неторопливо раскрыл другое.

"Женя, я не могу больше так. Зачем ты каждую ночь приходишь в мои сны? И все какой-то хмурый, неприветливый. Может, ты уже разлюбил меня?

Ты пишешь, что у вас стоит золотая осень. Зачем ты написал мне об этом? Некому было развеять мою тоску... Целый день я ходила словно больная, а перед глазами стоял наш школьный сад, и падали с наших яблонь золотые листья, сиротели клены, и вся земля, все тропинки были усыпаны желтыми листьями. Ты счастливец, Женька! Можешь хоть сейчас пойти и увидеть все это. А у нас дует северный ветер, холодный, пронизывающий, и все говорят, что это надолго".

В аккуратно сложенной пачке было восемь писем. Евгений знал каждое из них почти наизусть. В те далекие годы своей беззаботной юности он часто, спрятавшись, с замирающим сердцем не раз перечитывал их. Это были минуты сплошного счастья.

Он покинул свой дом, а письма по его просьбе хранила мать в старом, окованном позеленевшими медными лентами сундуке. Никто не знал об их существовании, тем более содержания, даже самые близкие друзья. И их автору, жене своей, он сказал как-то, что письма не сохранились. Почему он обманул Наташу, Евгений не смог бы ответить. Эти письма вошли в его жизнь как что-то чистое, светлое, не отделимое от степи и родины. Он всегда помнил о них, и в минуты грусти, и в часы радости они были для него как звонкий родник для уставшего в дороге путника. Он приезжал и радовался встрече с ними. Но при каждой встрече, сам того не желая, с горькой досадой отмечал: Наташа в письмах все больше и больше разнится с той, что стала матерью его ребенка. Ее душа, чистая и романтическая, будто обросла некой невидимой пленкой, сквозь которую не проходили к сердцу и не тревожили его возвышенные порывы, бескорыстные стремления. Может быть, поэтому он прятал до сих пор ту юную, открытую для добра Наташу от нее же самой, очерствевшей, все больше погружающейся в мелочные житейские расчеты.