Шрифт:
Левый угол скирды накренился и рухнул. Пожар дохнул черным дымом, а потом забушевал с новой яростью.
– Воды живей, воды!
– кричал с крыши дома Иван Ильич.
– Нету, вся! Глина одна в колодце!
– известил кто-то звонким голосом.
– Землю давай, землю!
– просил Иван Ильич.
Ветер внезапно изменил направление, и пламя заплясало в другую сторону. Под угрозой оказался дом Кудряшовых...
Евгений с Николаем сидели у бабки Устиньи, на другом конце села. В избе было накурено, пахло брагой и еще чем-то терпким, кислым, давно устоявшимся. Солнце почти село. Маленькие, подслеповатые окна сеяли в горницу слабый суме-" речный свет. На столе стояла миска с капустой, лежало несколько огурцов и кусок старого, пожелтевшего сала.
Николай достал из-под стола корчажку с самогоном, наполнил кружки.
– Мы с тобой, Женек, в школу вместе...
– в сотый раз повторял он.
– А Нюрку я прогоню! Попомнишь мои слова! Я ей покажу, как деньги прятать! Кто в доме хозяин? Я хозяин!
– стучал в грудь кулаками, выплескивая на пол самогонку.
– Как был ты, Микола, подлец, так им и остался!
– перебил его Кудряшов.
– Зачем ты лошадь угробил? Чайку помнишь?
– Не-е!
– Кащей икнул.
– Ты знаешь мою Нюрку? Ах да, знаешь. Она баба хорошая, хозяйственная. На работе первая. А все-таки стерва! Зачем от мужа деньги прятать? У меня тоска вот тут. Выпить всегда хочется. А она деньги!.. Я что? Не работаю? Видел, какой омет сена накосил? То-то! А как? Ночи не спал. Вот этим горбом все! Пьяница... Это я пьяница? Я любому нос утру! Телку в зиму оставил. А корову весной побоку. Захочу - две буду держать! Никто не запретит. И нечего меня учить! Помещиком обзывать. Думает, если был председателем, так право имеет. Не-е, мужик он дельный, уважительный... Но учить меня нечего!.. Ты оставайся, Же-нюх, тут. А? На черта тебе город сдался? Мухоморник тухлый! Как вы там живете в этом мухоморнике? За мильен несогласный в вашем мухоморнике жить!
– Ты зачем Чайку угробил?
– заплетающимся языком твердил Кудряшов. Тебя расстрелять, как фашиста, надо! Живодер несчастный! Я тебе в морду дам!
– Драться я с тобой не буду. Я тетю Катю люблю. Она настоящая...
– Ты мою мать не трожь!
– вскипел Кудряшов.
– Ее никто не тронет. Она святая. Вот кто она! Героиня! Вот кто! И ты не думай!
– Он стукнул по столу кулаком и погрозил пальцем.
– Ты не думай...
– Коля, давай песни петь, - попросил Кудряшов и весь как-то размяк. Муторно у меня на душе. Давай петь...
– Он уронил голову на стол и замолчал. Потом медленно поднял ее, посмотрел на Николая. В глазах блеснули слезы.
– Что, Женя, тоже болит?
– Николай участливо склонился к нему.
Евгений отчаянно мотнул головой и с надрывом запел:
Постелите мне степь, Занавесьте мне окна туманом, В изголовье поставьте Упавшую с неба звезду...
– Дурак ты, Колька! Ничего не соображаешь своим жадным умом! Дурак ты, Кащей! С женой у нас нескладно... Она не то что твоя Нюрка, она другая. Она дитя города! Но разве ты поймешь это?
Постелите мне степь, Занавесьте мне окна туманом...
В избу вбежал мальчишка:
– Дядь Коль, твой скирд горит и дом теть Катин, она с крыши упала и ушиблась, и народ весь там, и все тушат, и никак...
– Шутишь!
– Евгений схватил его за грудь и приподнял.
– Честное пионерское! Вот те крест!
Когда они прибежали, скирда уже догорала. Черный шарф дыма опоясывал дом, стлался по траве, в воздухе пахло гарью. Одна сторона крыши дома Кудряшовых была закрыта мокрыми одеялами и слегка парила. Народ стоял в проулке, пригорюнившись, обсуждал происшедшее.
Запыхавшийся, сразу отрезвевший Евгений протиснулся сквозь толпу и прошел в дом. На кровати бледная, со следами гари на лице лежала мать. Рядом с ней с кружкой воды в руках, низко опустив голову, сидел Иван Ильич. Глаза ма- тери были закрыты, руки сложены на груди. Евгений сделал шаг к кровати и остановился. Ноги стали какими-то ватными.
– Мама, - тихо сказал он и не узнал своего голоса. Она открыла глаза, повернула к нему голову.
– Как же ты так, мамочка?
– Евгений подошел к кровати, обхватил мать руками.
Иван Ильич встал и отошел в сторону.
– Ничего, Женюшка... ушиблась я маленько. Это пройдет. Пройдет, успокаивала его мать.
– Неловкая я стала, поскользнулась, вот и упала. Слава богу, все хорошо.
– Прости меня.
– Он нащупал ее руку и стал целовать.
– Да за что прощать-то, Женюшка? Это уж ты прости меня, нескладную.
– Больно, мама?
Евгений достал платок и осторожно вытер лицо матери.
– В боку немножко, а так ничего, так все хорошо. Мне и до этого что-то нездоровилось.
– Может, за врачом съездить?
– И-и-их, сынок! Всю жизнь без них обходилась, а теперь и подавно. Ты не беспокойся. Отлежусь - и все как с гуся вода.
На дворе смеркалось. Иван Ильич зажег лампу. За окном пьяно, по-бабьи плакал Николай, глухо, с причитаниями голосила Нюрка. Временами они переставали плакать и начинали ругать друг друга. Тогда звонко закатывался Ванятка, будто жалея его, мычала корова, и на них зло лаяла собака. Было неуютно и жутковато...
Всю ночь просидел Евгений у постели матери. Рассказывал о своей городской жизни, о работе, вспоминал жену, дочь. Мать, морщась от боли, молча слушала и ласково гладила его руки. За печкой свиристел старый, знакомый сверчок, маленьким пожаром металось в лампе пламя.
Евгению было хорошо рядом с матерью. Порой ему казалось, что он вернулся в детство и сидит, как прежде, рядом с ее теплой постелью и слушает сказку. Ему и странно, и как-то по-особенному хорошо, и он боится, что сейчас сказка кончится и мать погладит его по голове: "Ложись спать, сынок. Ужа поздно. Скоро петухи прокричат". Ему и хочется и не хочется спать, и тысячи вопросов сверлят мозг, а мать ласково шепчет: "Спи, сынок, спи. Завтра еще расскажу".