Она опять наклонилась к тяжелому камню и обхватила ладонями - обняла. А он склонился над нею и положил свои руки посверх её. Так они замерли на мгновенье, и рядом не было никого... только время.

– Простите нас, глупых, - проронила она, её слышно.
– И помогите нам. Помогите найти тех, кого вы оба сочтете достойными. Пусть они сохранят душу светлой... как ты, мой дорогой, мой родной человек! Мой писатель. Пусть они осмелятся не играть, а быть!

– Бытия этот мир не приемлет, - глухо обронил он, вторя ей.
– Приемлет один Господь!

Они стояли у могилы, взявшись за руки, бледные и прямые. Зонт был сложен, отброшен прочь, и струи дождя заливали им лица и руки. Гром бил в набат, молнии озаряли им сердце.

И склонились оба в прощальном земном поклоне. И коснулись камня в последний раз. Мир плыл в дымном мареве - от разогретой земли шел пар. И онемело все. Только слышен был шелест затихающего дождя, шептавшего в листьях...

И в распаренном, но посвежевшем воздухе пылко, весело загомонили птицы. А на одиноком черном камне четко читались два имени:

МИХАИЛ АФАНАСЬЕВИЧ БУЛГАКОВ

ЕЛЕНА СЕРГЕЕВНА БУЛГАКОВА

Глава 1

СЛУХИ

Март стоял совсем не весенний снежный,: морозный, шальной. И хоть понемногу подвигался к концу, дуло и пуржило так, что впору подумать: зима по второму кругу пошла. Совсем измерзлась Москва!

Семнадцатого проглянуло солнышко, небо поголубело, все стихло, и впервые потянуло весной. Денек-другой продержалась оттепель и опять: снег валит сплошной пеленой, резкий ветер снежную пыль метет и куда ни повернешь - все в лицо норовит, все в лицо... Никакого сладу с этой погодой. Совсем одичала!

Москвичи ругались и хмурились и старались поскорей ушмыгнуть от непогоды домой, в тепло, и только в одном старомосковском переулочке, тупиком упиравшемся в древние стены кирпичной кладки, наблюдалось некое нервозное оживление. Какие-то молодые люди то и дело сновали туда-сюда, бегали оживленные, раскрасневшиеся, подняв кверху воротники и замотавшись шерстяными шарфами чуть не по самые брови. И метель, и недужный март - все им будто бы нипочем... Щеки пылали, глаза горели... шалые были глаза!

В переулочке этом в одном из трехэтажных домов помещалась театральная студия. Называлась студия "ЛИК". А молодые люди, с утра до поздней ночи мелькавшие тут с нездоровым блеском в глазах, были студийцами, членами этой студии. Образования актерского у них не было, да и вообще не было никакого - многие даже ещё аттестата зрелости не получили, но театр любили страстной любовью и надеялись после школы куда-нибудь поступить - в РАТИ, Щуку иль Щепку... Кто-то учился, кто-то работал, но жизнь для всех четко кололась надвое: на часы, проведенные в милой студии, где дневали и ночевали они, и на всякие прочие, постылые и нелюбезные сердцу.

Причиной беготни и волнения был просочившийся слух. Слух о том, что на студийной сцене вот-вот пойдут репетиции, и ставить будут не что-нибудь ставить будут "Мастера и Маргариту"!

Обожаемый москвичами Булгаков! Любимый роман!

Откуда этот слух взялся, кто его принес и как только он просочился никто не знал. И откуда вообще ползут по театру слухи - Бог весть... Только они ползут, добрый читатель, уж вы будьте уверены, без них в театре никак нельзя - без них нет театра...

Происхождением сей чудесный слух мог быть обязан двоим: художественному руководителю студии Марку Далецкому и его учителю, гремевшему в прошлом на всю Москву режиссеру Николаю Валериановичу Шубину. Но беда в том, что обоих в настоящий момент в студии не было: первый был болен, а другой, и прежде не баловавший студийцев своими визитами, теперь и вовсе исчез.

Правда, в студию стала наведываться жена его, тоже известная в прошлом актриса, прямая, седая, легонькая как пух... Играла она то ли у Таирова, то ли у Мейерхольда, толком никто не знал. Она об этом не говорила - скрывала. Прелюбопытная дама, надо сказать! Звали её Анной Арнольдовной Пеленгер. Даже фамилия какая-то странная! Сама она, правда, была ничего себе старушенция: ласковая и не приставучая. Мораль никому не читала и в душу не лезла. Девчонки просто диву давались: и откуда только у неё блузки такие все шелк, кружева, а цвета все такие нежные, прямо как орхидеи - теперь таких блузок нет... Если они у неё - от прежних времен, так давно должны бы и выцвести, а они на ней - будто вчера только сшиты! Ручки сухие, тонкие, почти до плеча в манжеты затянуты, на ревматических пальцах перстни серебряные с перламутром или с камнями, золота она не носила. Такие же камни в ушах, юбки длинные до полу: и как не боялась грохнуться на московских обледенелых тротуарах, честное слово!

Вот придет, в зале сядет: третий ряд, место седьмое с краю, - и это всегда так, этому она не изменяла!
– и сидит, глядит репетицию. Уж и так и сяк предлагали ей кресло в проходе поставить, чтоб было удобнее, или за режиссерский столик присесть - нет, ни за что! Улыбнется, головой покачает, кивнет: "Спасибо, дружок!" - и умолкнет. И опять на сцену глядит - слова из неё больше не вытянешь! Если уж очень начинали к ней приставать: не нужно ли чаю или чего еще, - только эдак рукой поведет, точно мух отгоняет, и прожурчит серебряным голоском: "Не беспокойся, миленький, мне очень удобно..."