– Маша, почему у них отняли детей, значит, они нехорошие?

– Нет, хорошие, очень хорошие.

– Почему же отняли? Значит, нехорошие те, которые отняли?

– Да, нехорошие...

Люди, с которыми мам? была дружна, были всегда веселы, приличны и довольны и никогда не говорили ни о каких неприятностях, все, по-видимому, было для них ясно и просто.

На тех, которые окружали отца, была печать страдания, точно они вечно мучились, искали чего-то, и, глядя на них, было страшно думать о жизни.

Как громко стонал и охал отец, когда говорили о духоборах, которых ссылали и мучили за то, что они не шли в солдаты! А потом начали преследовать друзей отца: Черткова, Бирюкова, Трегубова.

Преследователи казались мне какими-то извергами. Я удивилась, когда Маша показала мне обыкновенного человека в синих очках и мягкой черной шляпе и сказала, что это шпион, который следит за нашим домом. Человек этот возбуждал во мне одновременно и ужас и любопытство. Когда я ходила гулять, я искала его глазами, думала о нем, он снился мне по ночам.

У нас в Хамовниках жил Николай Николаевич Ге-младший. Мы любили его, точно всю привязанность, которая была в нашей семье к "Дедушке", перенесли на Колечку. Николай Николаевич был похож на отца: те же мягкость, доброта, веселость, любовь к шутке, беззвучный смех. Помню, мам? дала нам лошадь и мы с Машей поехали за покупками. Колечка просил подвезти его к "Посреднику". Когда мы подъехали, человек, стоявший на углу, махнул рукой. Вдруг откуда-то появился знакомый нам сыщик в синих очках.

Когда Колечка вошел в "Посредник" и мы отъехали, Маша сказала:

– Что-то Колечка меня беспокоит!

За обедом Колечки не было, ночевать он тоже не пришел. Все заволновались, стали узнавать. Оказалось, что его арестовали, приняв за Ивана Михайловича Трегубова, которого разыскивала полиция. Колечку выпустили, но на меня это событие произвело впечатление.

– Как могут хватать, сажать в тюрьму?
– спрашивала я.

– Ведь его посадили по ошибке.

– А Ивана Михайловича за что, разве он убил, ограбил?

Во всем этом было что-то совершенно непонятное.

Ездила к нам врач Халевинская. Серьезная, скромно одетая, гладко причесанная, должно быть, очень умная женщина, по крайней мере мне она казалась такой, и вдруг я узнала, что Мария Михайловна арестована и сидит в тюрьме.

– За что же?

– За то, что распространяла книги отца!

– Разве книги пап? плохие?

– Нет, хорошие!

– Господи Боже мой, как же во всем этом разобраться?

Помню, как меня поразил случай с Суллером.

Суллержицкий, или, как мы его звали, Суллер, был товарищем сестры Тани по школе живописи. Особенный он был человек, ни на кого не похожий. Где бы ни появлялся, сейчас закипали жизнь и веселье. Помню первое мое с ним знакомство. У нас были гости - девочки и мальчики, мы пели, я аккомпанировала на фортепиано. Суллер подошел к нам в стареньком пиджачке и матросских, с раструбами книзу брюках. Мои гости с недоумением покосились на него.

– Малороссийскую песню "Чоботы" знаете?

– Да.

– А ну-ка!

Суллер стал недалеко от фортепиано и запел со второй же ноты высоким тенором, заливаясь куда-то вверх:

– Шла-а на речку, чоботы хлопали!

Все невольно заулыбались, и когда Суллер, дирижируя руками и подпрыгивая, перешел к перепеву, мы дружно подхватили. Все были в восторге. Я привыкла к нему и полюбила.

– Суллер, изобразите слона, пожалуйста!
– приставали мы к нему, и он, прикрываясь своим обтерханным пиджачком и спуская руку как-то сверху, начинал помахивать ею из стороны в сторону совсем как хоботом.

– Суллер, - кричали мы вне себя от восторга, - а рыбу, рыбу в аквариуме!

Суллер вытаращивал глаза, устремлял их в одну точку, выворачивал из подмышек руки, изображая плавники, и мерно открывал и закрывал рот. Потом рыба неожиданно всплескивалась, ныряла и исчезала.

Суллер, взъерошенный, лохматый, вылезал из-под стола. Отец, схватившись за бока, покатывался со смеху, о нас и говорить нечего.

Пустяки ли, серьезное ли дело, Суллер ко всему относился с воодушевлением. Все, что он делал, он делал вовсю и всегда легко и играючи, напевая песенку.