Мне легко было не сердиться на мать, когда я чувствовала, что она больна, но когда я видела в ней материальные побуждения, видела, как она боялась завещания, мне трудно было, по примеру отца, добро относиться к ней.

Я завидовала сестре Тане. Она была счастливее меня. Она не могла поверить, чтобы матерью руководили какие-либо корыстные цели, она видела в ней нервнобольную, измученную мать, любила и жалела ее. Господи! Если бы я могла насколько мне было бы легче.

– Но, если она больная, надо поместить ее в санаторию, - говорила я. Недопустимо, чтобы больная распоряжалась судьбой стольких людей, чтобы старшие дети смотрели спокойно на страдания отца. Каждый день такого испытания на месяцы, может быть, на годы сокращает его жизнь!

Я чувствовала, знала, что надо было что-то делать. Я писала сестре, настаивала на том, чтобы выписали врачей, и, если мам? действительно больна, устроили ее на время в санаторию.

Но что могла сделать я одна, младшая, нелюбимая, на которую в семье привыкли смотреть как на девчонку, с которой нечего считаться?

Положение становилось все более и более тяжелым. Не было покоя ни днем, ни ночью. Достаточно было малейшего повода, чтобы мать пришла в страшное возбуждение.

Наконец, приехала Таня с Михаилом Сергеевичем и немедленно они с мужем были вовлечены в драму, которая у нас разыгрывалась. Всю ночь не спали - шли бесконечные разговоры.

Таня и Михаил Сергеевич доказывали матери всю несуразность ее требований, говорили ей о том, что душа отца давно уже не принадлежит ей - Софье Андреевне, что отец волен отдавать свои писания кому хочет, и что никто - даже она, жена, - не имеет права в это вмешиваться.

Но никакие доводы не помогали. Мам? кричала: "Убьюсь, отравлюсь, если отец не велит отдать мне дневники! Дневники или моя жизнь!"

Она все повторяла: "Я измучена, я больна, меня извели!"

Тогда Таня не выдержала:

– Вы все говорите: я, я! Да ведь вы сами себя мучаете, а вы бы подумали о других: об отце, обо мне, о Саше! Ведь мы все измучены!

Первый раз за все время отец вздохнул свободно. Он даже смеялся за обедом, когда Таня рассказывала, как к ним в Кочеты приезжал киносъемщик и снимал крестьянскую свадьбу. Свадьба была у скотника. Он был совершенно пьян, всех угощал и каждый раз, как гости отказывались пить, скотник орал во все горло "за ваше здоровье" и залпом выпивал стакан водки, а потом клялся и божился, что пьет в последний раз и готов идти сейчас же в церковь и дать зарок, что больше пить не будет.

– Так что же ты не пошла? Il fallait le prendre au mot, - сказал отец. Вот ты читала мое описание встречи с молодым крестьянином, он обещал мне не пить.

Как радостно было смотреть на отца! Как он оживился и как ласково смотрел на Таню!

Утром Таня сказала мне:

– То, что отец делает теперь, - подвиг любви, это лучше всех тридцати томов его сочинений. Если бы даже он умер, терпя то, что терпит и делая то, что делает, я бы сказала, что он не мог поступить иначе!
– и заплакала.

Когда я повторила отцу Танины слова:

– Умница Танечка, - сказал он и разрыдался.

Вечером он опять отдыхал под Таниной защитой. Читал рассказ Mill'я "Le Repos Hebdomadaire" и очень наслаждался. Он сидел в вольтеровском кресле, когда я проходила мимо него, и мне показалось, что он что-то сказал:

– Что ты, пап??

– Девки мои хороши, - сказал он, радостно улыбаясь.

Но отдых был кратковременен. Таня, Михаил Сергеевич и я должны были ехать в Тулу. Запрягли лошадей. Вдруг с письмом в руках вошел отец.

– Бог знает что такое, бог знает, пойдите кто-нибудь к Софье Андреевне! Я написал ей письмо, что иду на всякие уступки, что люблю ее, она не стала читать, кричит, что убьет себя!

Никогда я еще не видела отца в таком состоянии. Он был бледен, голос прерывался, видно было, что он едва стоял на ногах. Таня побежала к матери, а мы с Михаилом Сергеевичем пошли за отцом. Отец просил меня отдать письмо мам?, когда она его потребует, и мы с Варварой Михайловной поторопились снять с него копию*.

Когда я принесла его матери, она не обратила на письмо внимания и все твердила Тане, что, пока отец не отдаст ей дневников, она не перестанет "болеть".

На другой день Таня и Михаил Сергеевич поехали с дневниками в Тулу. Отец, как он и написал матери, твердо решил отдать все дневники на хранение в банк.

Но не успели Сухотины отъехать, как нервное состояние матери снова дошло до крайних пределов. Она пошла к отцу в кабинет, стала умолять его передать ей ключи от несгораемого ящика, где будут храниться дневники. Она упала перед ним на колени, плакала. Отец отказал ей и, чтобы как-нибудь прекратить тяжелую сцену, ушел в сад. Когда он проходил под ее окнами, мать сверху крикнула ему: