внимательные глаза... (...) Да, их красота была именно такой,

какую юный мечтатель, физически еще невинный, может без конца

представлять себе в эротических сценах собственного сочинения

(...) Я всматривался в них, и мне все больше становилось не по

себе. Их тела были мне недоступны. (...) Тогда я попытался

приблизить их к себе, сделать своими воображаемыми любовницами.

Посредством вышеупомянутого эротического синтеза я смоделировал

их тела - они двигались, но как-то деревянно, будто спящие

летаргическим сном, которых одели, поставили на ноги и выдают за

бодрствующих".

Все попытки воскресить красавиц с газетной вырезки тщетны, и тогда

"Вот тут-то мне на ум, вновь обратившийся к трем красавицам,

пришла эта мысль... (...) Я сказал себе: "Но ведь было же

все-таки в их жизни это ясное, свежее осеннее утро, эта аллея,

усеянная опавшими листьями, где они остановились на какое-то

мгновение и замерли перед объективом. Остановив это мгновение...

Да, было в их жизни одно яркое осеннее утро..."

Эти немногие слова совершили чудо. Ибо внезапно я всеми

пятью чувствами ощутил мгновение, остановленное улыбкой трех

женщин. Я очутился прямо в его осенних запахах, ноздри мои

трепетали... (...) Да, я жил, полно, насыщенно жил в их времени!

Эффект моего присутствия в том осеннем утре, рядом с теми

женщинами был так силен, что я чуть не в панике вырвался из его

яркого света. Я вдруг очень испугался, что останусь там навсегда.

(...) И плоть их, только что недосягаемая, жила во мне, купаясь в

остром запахе сухих листьев, в легкой дымке, пронизанной солнцем.

Да, я угадывал в них тот неуловимый трепет, которым женское тело

встречает новую осень, эту смесь удовольствия и тревоги, эту

светлую печаль. Между мной и тремя женщинами больше не было

преград. Наше слияние было таким любовным, таким полным, что с

ним, я чувствовал, не сравнится никакое физическое обладание".

Найдя нужный прием, он пробует его еще и еще раз,- с тем же необыкновенным результатом.

"Преображение трех красавиц позволяло надеяться, что чудо

можно повторить. Я хорошо помнил ту простую фразу, которая его

вызвала: "Но ведь было все-таки в их жизни это ясное, свежее,

осеннее утро..." Подобно ученику чародея, я снова вообразил

усатого красавца в кабинете у черного окна и прошептал магическую

формулу... (...) Не успев толком прийти в себя, я опять повторил

свое "сезам, откройся": "А все-таки был в жизни того старого

солдата один зимний день...""

Я опускаю большую и лучшую часть текста - он в журнальной публикации занимает почти четыре страницы убористого шрифта. Выбраны лишь отрывки, демонстрирующие механизм, который запускает писательское - а это именно писательское - воображение. Другие писатели, очевидно, могут пользоваться другими приемами; и существуют любопытные свидетельства, о том, кто из великих предпочитал какие сильнодействующие средства, чтобы личный "сезам" открылся и заработал: тут и нюхание гниющих яблок, и таз с холодной водой для ног; один классик лежал на диване, свесив голову вниз, чтобы прилила кровь (XIX век), другой выходил с утра на улицу и считал и складывал номера проезжавших машин по особой формуле, ища знака свыше (век XX). Все это, может быть, очень любопытно, но читателю художественной литературы нужно не знание приемов, а достигаемый с их помощью результат. Читателю нужен тот текст, который только что опущен мной при цитировании, он сам хочет увидеть и почувствовать всеми пятью чувствами и трех красавиц, и усатого мужчину у окна, и старика-солдата; читатель и сам - вуайер, возбуждающийся от слов, для того он и читает.

Удается ли читателю войти в остановленное таким способом мгновение судить каждому по-своему; а вот что видит автор:

"А все-таки был в жизни того старого солдата один зимний

день..." И увидел старика в конкистадорской каске. Он шел,

опираясь на длинную пику. Лицо его, раскрасневшееся на ветру,

было замкнуто в горькой думе: о старости, об этой войне, которая

и после его смерти все будет продолжаться. Вдруг он почувствовал

в тусклом воздухе стылого дня запах горящих дров. Приятный,

немного едкий привкус мешался с холодной свежестью изморози на

голых полях. Старик глубоко вздохнул терпкий зимний воздух.

Отсвет улыбки оживил его суровое лицо. Он чуть прищурился. Это и

был он - тот человек, что жадно вдыхал морозный ветер, пахнувший

дымком очага. Он. Здесь. Сейчас. Под этим небом... И вот

предстоящая битва, и эта война, и даже собственная смерть

показались ему совсем незначительными событиями. Да, всего лишь

эпизодами неизмеримо большей судьбы, которой он станет - уже