"двухлетняя Шарлотта, в обшитом кружевном чепчике и

кукольном платье".

Она подогнула маленькие пальчики босых ног,

"тем самым позволяя мне проникнуть в этот день, ощутить его

атмосферу, погоду, цвет...".

Она - дочь русских французов и живет в сибирском городе Боярске; после смерти отца она остается в Сибири с матерью-морфинисткой, какие-то семейные обстоятельства мешают матери вернуться во Францию, но она ездит туда регулярно до начала Первой мировой войны. В 1914 году наконец мать, оставив Шарлотту во Франции, уезжает в Россию забрать вещи, тут начинается война, русская революция - и Шарлотта только через восемь лет отправляется на поиски матери. Россия предстает ей с самой страшной стороны, документы отобраны,- она остается тут навсегда. Смерть матери, замужество, опять и опять наши российские ужасы. Мужа переводят служить в Среднюю Азию, там Шарлотту насилует местный бандит, и она рожает своего первенца от насильника. Потом рожает девочку от мужа - это и есть предполагаемая мать рассказчика (лишь после смерти Шарлотты он узнает правду о своем происхождении). Мужа арестовывают, потом отпускают, война, эвакуация, две похоронки, муж возвращается, вскоре умирает от ран, жизнь в глуши, "сибирский сундук" с вырезками и фотографиями, балкон над степью, вечная починка кружевной блузки, бирюзовый свет лампы и склоненная головка, внуки, замершие на скамеечке у ног... Время идет - а она все так же спокойна и прекрасна, она не стареет, умирает ее дочь (предполагаемая мать рассказчика) - а ей словно бы хоть бы что:

"ее сухость всех коробила".

Время идет, но не движется, или же, наоборот: меняются даты, но не меняется Шарлотта, она все та же. И несмотря на то, что мы все время узнаем все новые подробности ее прежней, вполне бурной жизни, но с того мгновения, как она появляется на своем балконе в начале романа, она не живет, она застыла, она мало чем отличается от потускневших красавиц из старой газеты. Как автомат, она годами штопает кружево блузки, читает французские стихи, пересказывает то, чему и сама не была свидетелем: приезд, например, Николая Второго с женой в Париж в 1896 году... Она не живет, но и не стареет:

"если она все еще так прекрасна, несмотря на седые волосы и

столько прожитых лет,- думает герой,- то это потому, что сквозь

ее глаза, лицо, тело просвечивают все эти мгновения света и

красоты..."

Не верю!- кричит вслед за Станиславским читатель, но верить его никто и не просит: Шарлотты не существует в том простом смысле, в каком существовала бы обычная старящаяся женщина, пусть и француженка. Шарлотта - как и все в этом романе - есть сон и миф, символ и инструмент для самогипноза, подобно блестящему шарику, которым пользуются врачи-гипнотисты для погружения пациента в лечебную дремоту. Шарлотта, вначале представшая перед нами - и героем - воплощением Франции, постепенно, к концу романа, почти незаметно и в то же время неуклонно - превращается в воплощение России.

Собственно, ее двухприродность, двузначность заявлены с самого начала. В ее "сибирском" сундуке - французские газеты. Попав во Францию, она стремится в Россию (как и ее мать), а попав в Россию - стремится во Францию, но не может выбраться. Ее судьба - судьба России: Европа и Азия в одном лице, ни то ни се, и то, и другое; изнасилованная, но не убитая, давшая жизнь двум детям - азиату и европейке, она все приемлет и ко всему достаточно равнодушна; самое большое волнение, которое она может испытать,это "затуманиться светлыми слезами". И деревенская молочница, и пьяный инвалид, гроза двора, тянутся к ней, стихают, смиряются в ее присутствии,"не верю" - опять-таки протестует читатель, и опять-таки: и не надо верить. Символ и миф не обязаны вести себя с какой-либо долей реализма. Шарлотта проживает символическую жизнь, ходит по символическим мукам, пребывает на символическом балконе, нависшем над воображаемой линией, разделяющей обитаемое и необитаемое пространство, мужчины в ее жизни - символичны: француз-любовник, муж - русский, насильник-азиат (да, скифы мы). Если угодно, тут есть и отсылка к гончаровской "бабушке" ("Обрыв") бабушка-Россия, все понимающая, всех примиряющая. Здесь и мотив России как матери и мачехи одновременно (она одновременно и притягивает, и отталкивает, герой думает, что она ему родная бабушка, но она "приемная") - мотив, вообще свойственный русской литературе, не только послереволюционной. Она воплощение Вечной Женственности, и женского начала, свойственного, как полагают многие, "русской душе", и более того, она - "монахиня" и "блудница" в одном лице.

В романе есть две сцены, равно впечатляющие и перекликающиеся сходными образами. В одной из них герой-подросток подглядывает за тем, как на старом, полузатонувшем катере совокупляются проститутка и солдат. Катер "пострадал от пожара" (головешки после "дыма отечества"!). В один иллюминатор он видит

"женский зад белоснежной, монументальной наготы. Да, бедра

коленопреклоненной женщины, тоже в профиль, ляжки, ягодицы,

испугавшие меня своей огромностью, и начало талии, срезанной

линией обзора".

В другой - равнодушное и сонное лицо женщины, облокотившейся "на что-то вроде скатерти" и рассеянно разглядывающей свои пальцы... "Телесный низ" женщины существует словно бы отдельно от равнодушного "телесного верха" и не связан с ним, и в то же время составляет одно.

В другой сцене Шарлотта рассказывает внуку, как она зашла в избу, чтобы отнести лекарство старушке, и

"тут-то бабушка и увидела ее"

молодую женщину с ребенком на руках.

"Молодая женщина с ребенком на руках стояла у окна, сплошь

затканного морозными узорами".

И опять, заметим,

"запах горящих дров витал среди темных стен и смешивался с

запахом мороза"

– дым отечества!

"И знаешь, это была, конечно, иллюзия... Но у нее было такое

бледное, такое тонкое лицо... Точно те ледяные цветы на оконном

стекле. Да, как будто ее черты проступили из морозного узора. Я

никогда не видела красоты столь хрупкой. Словно икона, писанная

на льду..."

"Французский привой, который я считал атрофировавшимся, все

еще был во мне и мешал мне видеть,- говорит герой романа.- Он

расчленял реальность надвое. Как тело той женщины, за которой я

подглядывал в два иллюминатора: была женщина в белой блузке,

спокойная и очень обыкновенная, и была другая - огромный круп,

своей плотской мощью делающий почти ненужным остальное тело.

И тем не менее я знал, что две женщины - на самом деле всего

одна. В точности как разорванная реальность. Французская иллюзия

мутила мне зрение, подобно тому, как опьянение удваивает мир