Удается ли читателю войти в остановленное таким способом мгновение судить каждому по-своему; а вот что видит автор:

"А все-таки был в жизни того старого солдата один зимний

день..." И увидел старика в конкистадорской каске. Он шел,

опираясь на длинную пику. Лицо его, раскрасневшееся на ветру,

было замкнуто в горькой думе: о старости, об этой войне, которая

и после его смерти все будет продолжаться. Вдруг он почувствовал

в тусклом воздухе стылого дня запах горящих дров. Приятный,

немного едкий привкус мешался с холодной свежестью изморози на

голых полях. Старик глубоко вдохнул терпкий зимний воздух. Отсвет

улыбки оживил его суровое лицо. Он чуть прищурился. Это и был

он - тот человек, что жадно вдыхал морозный ветер, пахнувший

дымком очага. Он. Здесь. Сейчас. Под этим небом... И вот

предстоящая битва, и эта война, и даже собственная смерть

показались ему совсем незначительными событиями. Да, всего лишь

эпизодами неизмеримо большей судьбы, которой он станет - уже

бессознательно стал - сопричастен. Он дышал полной грудью, он

жмурился и улыбался. Он чувствовал, что мгновение, которое он

сейчас переживает, и есть начало этой предугаданной судьбы".

Так автор оживляет старого солдата с фотографии. Мысль в конце отрывка, на мой вкус, неясна и неряшлива: почему это собственная смерть незначительное событие? какая это неизмеримо большая судьба? как он ей будет сопричастен, что именно предугадано?- и так далее; понятно, что покорный солдат воображен насильственно, подогнан по авторскому размеру, а хозяин барин, но вот запах дыма в морозном воздухе - первичен, он дразнит одно из наших пяти чувств, и потому неподделен. Есть этот дым - есть и солдат, нет дыма - нет солдата, умер, забыт, потускнел.

Положим, автор не так прост: сознательно или бессознательно он разыгрывает перед нами сложную и многословную сцену на тему "дым отечества": мальчик, разглядывавший старые фотографии ДО того, как нашел свою волшебную формулу, видит так: "... Не стоик, не блаженный, он шел с высоко поднятой головой по этой плоской, холодной, унылой земле, которую, несмотря ни на что, любил и называл "родина"... (...) В этом вызове я почувствовал словно бы новую струну той живой симфонии, какой была для меня Франция. Я попытался тут же найти этому название: патриотическая гордость? рыцарский султан? Или пресловутая furia francesa, которую признавали за французскими воинами итальянцы? Перебирая в уме эти ярлыки, я увидел, что лицо старого солдата медленно замыкается, глаза его погасли. Он снова стал одной из фигур на старой коричневато-серой репродукции. Это было так, словно он отвел взгляд, пряча от меня свою тайну, которая мне только что приоткрылась". В чем же эта тайна? "Дым" чувственно оживляет солдата для мальчика, но - на поверхности не раскрывает, казалось бы, никакой тайны, кроме всегда таинственного ощущения сопричастия другому, живому, отдельному от нас существу. Здесь приходится читать едва ли не между строк; сцена с "родиной" и замыкающимся лицом старого солдата и сцена с "дымом" разнесены в тексте, и формулу "дым отечества" читатель должен собрать сам, соединив два отрывка вместе.

"Отечества и дым нам сладок и приятен..." Это - одна из ключевых формул для прочтения романа, хотя напрямую она, кажется, нигде не высказана. При этом автор то утверждает ее, то оспаривает, то вопрошает: а что есть отечество? Которое? Россия или Франция? Или это - язык? Но который? Или это страна воображения? Или это прошлое? Или же вообще судьба? "Предугаданная" и "неизмеримо большая", что бы это ни значило на его личном языке, в системе выбранных им самим координат? Все варианты понятия "отечество" разыграны в тексте, "дым" тоже присутствует в разнообразнейших видах: это и помянутый мной дым, вдыхаемый солдатом с потускневшей фотографии, и табачный дым советской городской кухни, и "угарный запах железных дорог, который ни с чем не спутаешь", дым паровозов и дым топящихся печей, очагов, костров и дымка над степью, марево, туман, дымный сумрак избы, тяжелый запах старого жилья ("дыхание России", говорит автор); дым степных пожаров; это и дым воображения, строящего картины затопленного наводнением Парижа из сумеречного степного воздуха, или картины прежней жизни Шарлотты. И всякий дым, дым всех отечеств, сладок и приятен автору, и красоты и ужасы описаны с равным тщанием и любовью,- любовью не к самим ужасам, но к языку, давшему возможность их описать.

Язык этот, напоминаю, французский. Я не знаю, насколько для французской литературы, для французского культурного сознания значима эта формула - "дым отечества", восходящая к "Одиссее". Может быть, она не входит в их джентльменский набор культурных мифологем так, как это происходит в литературе русской. Для нас же она говорит много, столь много, что впору задаться вопросом: какому читателю послан этот культурный сигнал: французу или русскому? Или же сигнал послан самому себе, в попытках понять, к какому миру - французскому или русскому - принадлежит автор, подобно тому, как эхолот посылает звуковой сигнал, чтобы по скорости вернувшегося звука определить глубину вод? Ведь весь роман - а он длинный и сложный - есть своего рода посылка сигналов и замеры глубины: кто я? насколько?., так ли?., неужели?., и окончательного ответа, по-моему, нет.

Сюжет, однако, развивается дальше, действие одновременно развертывается и в то же время стоит на месте и почти никуда не движется, но волшебная формула уже объявлена и приведена в действие: "а ведь все-таки был в ее жизни тот день..." Эти остановленные мгновения из жизни Шарлотты, извлекаемые автором и переживаемые им как живое сегодня (при всем необходимом флере прошедшего времени), составляют сердцевину романа: герой/автор думает о Шарлотте, находится в плену ее чар, ненавидит ее за то, что она сделала его французом, белой вороной в русской тяжкой действительности, благодарен ей, любуется ею, не верит в ее смерть, и снова, и снова видит всю ее жизнь "одной вспышкой". В каком-то плане весь роман есть жизнь Шарлотты, прустовские "поиски утраченного времени" (роману предписан эпиграф из Пруста, и в интервью Макин прямо говорит о его влиянии, и в романе на минуту появляется сам Пруст, играющий в теннис в Нейи, откуда Шарлотта родом). Одновременно с этим роман - вовсе не о Шарлотте, но о самом герое, о том, что с ним Шарлотта сделала, кем она его сделала, и в этом смысле она не более живая, чем три красавицы, обладать коими автор научился по щучьему веленью, вычислив свой "сезам". Техника останавливания мгновений дает возможность герою представлять минувшее и несуществующее так, как это нужно и нравится ему,- а не так, как оно было "на самом деле", в результате он видит не жизнь как таковую, а проекцию собственных фантазий и мечтаний, мифов и снов наяву на некий воображаемый экран. Роман и есть воспроизведение этого "экрана". Все, все, что герой представлял, воображал и думал, есть дым и иллюзия, что и явствует из одной из заключительных сцен романа. В ней герой узнает, что он вовсе не внук своей французской бабушки, но мальчик, взятый на воспитание, сын некоей умершей в больнице узницы сталинского лагеря, а его первое воспоминание, которое он до сих пор считал проявлением прапамяти,- "пронзительное ощущение света, пряный запах трав и серебристые нити, прошивающие синюю плотность воздуха",- относится вовсе не к французскому, никогда не существовавшему прошлому. Серебристые нити, которые он считал "пряжей Святой Девы", летучей паутиной, оказываются "новой, не успевшей заржаветь колючей проволокой". Франция оказывается Россией, свобода - заключением и так далее. Убежав из России во Францию, сменив язык, герой понимает, что никуда нельзя убежать, ничего нельзя поменять.

И опять-таки напомню, что написано это русским человеком по-французски.

Кто тогда и что тогда Шарлотта? В пространстве романа их всего двое Шарлотта и герой. Да, у него есть сестра (безымянная и скоро исчезающая из поля зрения и читателя, и самого героя, картонная, не оживленная "сезамом" ни в малой мере), есть родители - тоже практически безымянные, удобно умирающие в один год и больше не мешающие и не тревожащие,- мелькнули пожалел - пропали; есть приятели, не очень близкие; есть и девочка, первая мимолетная любовница - без имени; есть другая девочка, в которую он на секунду влюбляется - имени он не дал и ей. Есть безымянная тетка, "отец ее детей" Дмитрич... все они - живые, казалось бы, персонажи - лишь на миг появляются, чтобы уйти из нашего поля зрения навсегда. Взгляд скользит, зацепляется за поверхность,- кожа, волосы, звук голоса, две-три фразы,ушло. Не то Шарлотта. Она Шарлотта Лемонье, дочь Норбера и Альбертины, она даже Шарлотта Норбертовна, она - "двухлетняя Шарлотта, в обшитом кружевном чепчике и кукольном платье". Она подогнула маленькие пальчики босых ног, "тем самым позволяя мне проникнуть в этот день, ощутить его атмосферу, погоду, цвет...". Она - дочь русских французов и живет в сибирском городе Боярске; после смерти отца она остается в Сибири с матерью-морфинисткой, какие-то семейные обстоятельства мешают матери вернуться во Францию, но она ездит туда регулярно до начала Первой мировой войны. В 1914 году наконец мать, оставив Шарлотту во Франции, уезжает в Россию забрать вещи, тут начинается война, русская революция - и Шарлотта только через восемь лет отправляется на поиски матери. Россия предстает ей с самой страшной стороны, документы отобраны,- она остается тут навсегда. Смерть матери, замужество, опять и опять наши российские ужасы. Мужа переводят служить в Среднюю Азию, там Шарлотту насилует местный бандит, и она рожает своего первенца от насильника. Потом рожает девочку от мужа - это и есть предполагаемая мать рассказчика (лишь после смерти Шарлотты он узнает правду о своем происхождении). Мужа арестовывают, потом отпускают, война, эвакуация, две похоронки, муж возвращается, вскоре умирает от ран, жизнь в глуши, "сибирский сундук" с вырезками и фотографиями, балкон над степью, вечная починка кружевной блузки, бирюзовый свет лампы и склоненная головка, внуки, замершие на скамеечке у ног... Время идет - а она все так же спокойна и прекрасна, она не стареет, умирает ее дочь (предполагаемая мать рассказчика) - а ей словно бы хоть бы что: "ее сухость всех коробила".