июнь 1998 года

Татьяна Никитична Толстая

Любовь и море

В чеховском рассказе "Дама с собачкой" есть загадочный пассаж.

"В Ореанде [они] сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, который ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такой красивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки - моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как, в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве".

Зачем Чехову в рассказе о любви, внезапно случившейся с людьми, которые ее никак не предвидели и не ожидали, понадобилось это отступление, поэтическое размышление о вечности, равнодушной к нашему существованию? И почему в этом равнодушии - залог спасения?

Конец отрывка, по-видимому, более прозрачен: природа прекрасна и гармонична, а мы - нет. В ней есть некая высшая цель, а мы ведем себя недостойно, безобразно. Гуров только что склонил к адюльтеру замужнюю, неопытную молодую женщину, которую он нисколько не любит и через несколько дней забудет навсегда. Это немножко нехорошо, но очень по-человечески. Он сам понимает это, но не очень расстраивается и будет продолжать вести себя точно так же и сегодня, и завтра, ибо ничего больше не умеет, ничего другого не знает. Когда через несколько дней он простится с Анной Сергеевной навсегда, когда он будет провожать ее на вокзале, он будет чувствовать так:

"Он был растроган, грустен и испытывал легкое раскаяние...

Все время она называла его добрым, необыкновенным, возвышенным:

очевидно, он казался ей не тем, чем был на самом деле, значит,

невольно обманывал ее..."

Это понятно, это по-человечески, но почему все же залог спасения - в равнодушии моря, в равнодушии мертвой вечности?

Между тем Гуров сидит на скамейке, созерцая равнодушную красоту, и еще не подозревает о том, что с ним что-то случилось. А оно уже случилось.

Проходит месяц, и другой, и он осознает, что женщина, встреченная на юге, не отдвинулась в прошлое, не покрылась туманом, но неотступно с ним, в его жизни. "Анна Сергеевна не снилась ему, а шла за ним всюду, как тень, и следила за ним. ...Она по вечерам глядела на него из книжного шкапа, из камина, из угла, он слышал ее дыхание, ласковый шорох ее одежды".

И однажды он, задетый невинным замечанием приятеля, вдруг осознает, что весь мир, окружающий его, резко переменился:

"Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова,

показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие

лица! Что за бестолковые ночи, какие неинтересные, незаметные

дни! Неистовая игра в карты, обжорство, пьянство, постоянные

разговоры все об одном отхватывают на свою долю лучшую часть

времени, лучшие силы, и в конце концов остается какая-то куцая,

бескрылая жизнь, какая-то чепуха, и уйти и бежать нельзя, точно

сидишь в сумасшедшем доме или в арестантских ротах!"

Буквально только что, до своего отъезда на юг, Гуров принадлежал этой жизни в полной мере, сам много пил, ел, говорил, заводил романы с разными женщинами и получал удовольствие от полноценности своего существования. Так что на самом деле перемена происходит не в мире, но в нем самом. Он не хотел ее, не просил, не предполагал, но она уже случилась.

Когда и как это произошло? И что, собственно, произошло? "...О чем говорить? Разве он любил тогда? Разве было что-нибудь красивое, поэтическое, или поучительное, или просто интересное в его отношениях к Анне Сергеевне?.."

Гуров соблазнил Анну Сергеевну механически, привычно, как поступил бы с любой сколько-нибудь заинтересовавшей его женщиной. Он задумывает свой летний роман с ней, еще не зная ее имени. Просто "дама с собачкой". А могла бы быть "дама с сумочкой", "дама в шляпе", "дама с родинкой" - нечто безымянное, родовое, часть природы, с маленькой отличительной деталью, с украшением. Прекрасная дама как часть той самой природы, в которой "все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве".

"Соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им".

И свое знакомство с ней он начинает через ее побрякушку, через собачку:

"Он ласково поманил к себе шпица и, когда тот подошел,

погрозил ему пальцем. Шпиц заворчал. Гуров опять погрозил".

Это - модель гуровского обращения с женщинами: ласково поманил, а когда подошли поближе, погрозил. Подойди, но не слишком близко.

В эти дни мимолетного, обреченного на скорый конец романа Гуров оценивает Анну Сергеевну едва ли не как часть природы. "Что-то в ней есть жалкое все-таки,- подумал он и стал засыпать", "Гуров, глядя на нее теперь, думал: Каких только не бывает в жизни встреч!" Анна Сергеевна стыдится своего грехопадения, и "Гурову уже было скучно слушать, его раздражал наивный тон, это покаяние, такое неожиданное..."

"На столе в номере был арбуз. Гуров отрезал ломоть и стал есть не спеша. Прошло, по крайней мере, полчаса в молчании".

Полчаса - это очень много, и внимательный читатель рассказа должен сам заполнить это длинное молчание тихими звуками поедаемого, холодного арбуза, непоказанными, необозначенными мыслями персонажей, их чувствами: унынием и душевным дискомфортом женщины и терпеливым равнодушием мужчины, пережидающим, пока посткоитальная скука пройдет и нарушенный баланс эмоций восстановится. Между тем единственная фраза, обозначившая телесное соитие, не имеет никакого отношения к телесному восторгу, которого ждали, которого хотели оба любовника: "...и было впечатление растерянности, как будто кто вдруг постучался в дверь".