– Все в аккурате, – самодовольно ответил Фокин. – Я – не Колька, у меня проколов не бывает. Ларягин спекся, это я уже докладывал. Лаптева тоже, думаю, можно вычеркивать, я просто до Иванова дозвониться не могу… Ну и насчет этого, с «Угадайки», тоже как вы просили: наши его еще вчера до полусмерти отделали, теперь всю жизнь на больничку работать будет…

– Врет, – с тихим торжеством объявил Лабух. – Бездарно врет.

– Ну ты, полегче на поворотах! – набычился Фокин.

Однако молодцеватого самодовольства в его голосе заметно поубавилось. Та-ак, сегодня у нас вечерок сюрпризов.

– Говори-говори, Коленька, – попросил я. – Это интересно.

– Какое там «до полусмерти»! – радостно фыркнул господин министр. – Еле-еле его зацепили. Я сегодня с Кешей Ленцем в Думе потрепался, а тот с его врачом вчера говорил. Там даже больничным листом не пахнет, пара ушибов максимум. Ленц мне еще хвастался, что их шоу всегда «маст гоу он». Этот уже сегодня утренний эфир «Угадайки» провел и вечерний собирается…

Власть переменилась: теперь Лабух смотрел гоголем, а Собаководу настало время глядеть в пол, пыхтеть и оправдываться.

– Ну нестыковка вышла, – буркнул он, – я сам только что узнал от людишек, просто расстраивать не хотел. Все будет тип-топ, зуб даю. Я сейчас поеду в театр, подменю Вована, а его отошлю прямо в «Останкино». Клянусь, ошибок не будет. Этому Школьнику сегодня же организуют вечные каникулы.

То, что вляпался Лабух, было злом привычным. То, что облажался Собаковод и, мало того, посмел мне соврать, было скверно: гниль, похоже, заразительна. И все-таки, подумал я, в этой истории есть кое-что приятное. Успокаивающее. Минус на минус дает плюс не только в математике. Пока мои катеты будут клепать друг на друга, у них не останется времени объединиться против меня.

– Фокин, – сурово сказал я, – никакого Вована. Как это ты выразился? «Сам напортачил, сам и расхлебывай»? Правильно. Большой театр переживет без тебя, охраны там хватит. Ты лично поедешь в «Останкино» и лично займешься. Фас, дорогуша, фас! Хочешь перед началом, хочешь в рекламную паузу, но сделай. Если этот Школьник сегодня доведет свое шоу до конца, я задумаюсь о твоей профпригодности.

– Не доведет! – пообещал мне Фокин. – Ни одна собака еще от меня не уходила.

По правде сказать, Школьника можно было бы отложить до завтра: мой сглаз вовсе не требует лихорадочной спешки. И тем более не обязательно было участие в акции лично Собаковода – мало ли у него вованов? Однако имелось важное «но», которое перевесило другие резоны: я старался, поелику возможно, соблюдать симметрию. Равносторонний треугольник – конструкция прочная до известного предела. Злоупотреблять не стоит. Если ты напряг одного, сразу напряги и другого. Не давай преимущества никакой стороне. Нагрузки на катеты должны быть примерно равными. Иначе наш треугольник развалится к чертям раньше времени.

Почему же я тем летом, в душном и пыльном Дуранго, выбрал вещь именно такой, ярко-желтой расцветки? Воспоминания детства? Был ведь когда-то фильм про такой же чемоданчик, в котором носили пилюльки против страха. Хотя, скорее всего, фильм тут ни при чем. Мне просто не хотелось выделяться из толпы. В стране, где яркость – национальный стиль, подозрительны темные, скромные и блеклые цвета. В лучшем случае тебя примут за кочующего падре или разъездного торговца похоронными принадлежностями. А в худшем – за русского шпиона, который возит из Москвы валютные дровишки, чтобы горячий костерок имени Вильи-Сапаты не угас. Этим шпионом я, собственно, тогда и являлся…

– Добрый вечер, Василий Павлович, – самым что ни на есть светски-нейтральным тоном произнес я, подавая ему ладонь.

Кроме Вована, Собаковод отправил со мной в театр еще дюжину самых дотошных конвоиров. Но, слава богу, никто из них не владел искусством определять на глазок пульс и давление подконвойного. Если бы сейчас ко мне подключили полиграф, он же детектор лжи, его самописцы заметались бы по бумажному листу с невиданной амплитудой.

– Вечер добрый, Павел Петрович. – И. о. генсека ООН неторопливо переложил свою ношу из правой руки в левую и только затем ответно пожал мне ладонь.

Голос Козицкого был ровным. Лицо старого дипломатического зубра тоже не выдавало никаких чувств, кроме протокольной теплоты и казенной приветливости. Как будто наша встреча в театре была заурядным плановым мероприятием, не более того. Как будто в природе не существовало маленького комка жевательной резинки с моей запиской внутри. Как будто за сутки после нашего свидания в Кремле ничего особенного не произошло…

Но только его ноша в левой руке была тем самым чемоданчиком!