– Так нечестно! – с обидой крикнула моему охраннику розовая (теперь уже розово-желтая) кофточка. – Так нельзя!

– Ай донт андестенд, – нагло ответил ей Сердюк единственной вызубренной им английской фразой. И лихо отбил чечетку на столе президиума. – Мир! Дружба! Жувачка!..

Если бы не Женевьева со своим могучим организационным даром, на конференции про литературу и терроризм можно было ставить крест. Но баба Женя не подвела. Еле дождавшись, когда деморализованных юнцов вынесут из зала, она звонко объявила перерыв и пригласила на фуршет. Всегдашняя любовь к халяве победила стресс. Народ дружно потянулся в соседнее помещение, где уже стояли накрытые столы и где можно было запить-заесть случившийся конфуз.

Конференц-зал опустел. Я хотел командовать отбой, но выяснилось, что мой бодигард сделал еще не все. Плох был бы Сердюк, кабы не сумел отрезать от чужого свинства свой кусочек ветчины. Он поманил указательным пальцем Железова, выглядевшего бледно, и заявил, твердо впечатывая ему в уши каждое слово:

– Значит, теперь токо так. С этого дня и до конца визита у нас с вами паритет. Сколько ваших работает на внутреннем прикрытии, столько и наших. И завтра в Кремле, и послезавтра в Большом. Ваших двое – наших двое, ваших четверо – значит, и у нас четыре. Наружку берите на себя, мы не гордые… Усек, нет?

– Не положено, – тускло возразил Железов.

– А вот это – положено? – Сердюк сунул ему под нос кулак. В кулаке было зажато надтреснутое яйцо. – Видишь, оно крутое. Давай-давай, щупай сам. И чего это значит? Это значит, при попадании в голову оно могло причинить самому Генеральному – ты понял? – секретарю ранение, не совместимое с жизнью. А это уже не хулиганство, а прямой теракт, оранжевый уровень угрозы. И его прокакал ты лично. Мой босс сейчас запросто стукнет вашему, и тебе хана – дворником не возьмут. Но мы готовы забыть, если вы сделаете по-моему… Ну, все еще не положено или как?

Лицо Железова пошло ржавыми пятнами, и он выдавил: «Или как…»

Едва наша кавалькада отъехала от Библиотеки, я с чувством пожал руку своему главному охраннику и произнес:

– Спасибо, выручили. Эти стервецы могли ведь и вправду мне череп раскроить.

– Да нет, не могли бы, – успокоил Сердюк. – Це дурны диты, факт, но не паскуды. Яйца у них все были сырые, скорлупа тонюсенькая. Максимум синяк.

– Но как же то, крутое? – с удивлением спросил я.

– А-а, – отмахнулся Сердюк. – Так я его с собой вчера из дому взял. Думал облупить в самолете и съесть, да замотался и забыл. После гляжу, оно уж пахнет. Хотел выкинуть его к бесу, но чего-то пожалел: вдруг, думаю, еще сгодится?

Маяковский – подлый поэт. «Моя милиция меня…» Фу, продолжать противно! Глупость. Мерзость. Так и столкнул бы рифмоплета с пьедестала на Маяковке, прямо в лапы окрестных ментов. Вот бы он покрутился, объясняя им, чего он такой дылда, чего такой каменный, чего ошивается у станции метрополитена. Представляю их разговор. Он им, значит, гордо: я поэт, зовусь я Цветик. А они ему: нам по барабану, поэт или ассенизатор. Скажи-ка, дядя, не шахидам ли ты знак подаешь, где фугас закладывать? Точно нет? А чем докажешь, что нет? Ну-ка, похрусти доказательствами. Не имеешь? Ни веского, цвета морской волны? Ни пожиже, цвета вишни? Ни самого пустякового, желтенького, с Большим театром? Ах, у тебя одна паспортина в кармане – древняя, краснокожая? Да, мужик, припух ты капитально: нарушать паспортный режим никому не позволено… Ба-а-а, а это еще что? Сто томов партийных книжек? Где лицензия на торговлю? Где накладная? Нет? И штраф платить не хотим? Тогда мы сейчас тебя вместе хорошенько по-бе-ре-жем…

Я осторожно выглянул из-за угла и с облегчением увидел, что путь свободен. «Мой» мент перешел дорогу и отыскал себе другую жертву – испуганное лицо кавказской национальности, состричь с которого можно втрое больше, чем с бедного продавца прессы.

Кажется, пронесло. Но толку-то? Непродуктивный выдался денек. Глянец совсем плохо идет. Еще не взяли ни одной «Атмосферы», ни одной «Мансарды», ни одного паршивого «Каравана историй» – одни только газеты разбирают: «Листок», «Новый Курьер», «Вечерку». Притом два подлеца утром опять корчили гримасы, узнав, что «Свободной» я не держу. А еще трое поскандалили, что, мол, пресса мятая. Но как же ей быть не мятой, когда я ее на животе ношу! Будто мать твоя Ниловна – листовки. Если вам не нравятся мои газеты – пожалуйста, выписывайте свои на дом. Или поищите среди газетных автоматов в метро хоть один несломанный. Или вон делайте крюк в полкилометра от метро, бредите к киоску, но едва ли в утренний и вечерний наплывы киоскер будет на месте. Зря мы, что ли, Галине Борисовне сбрасываемся?..

– Виктор Ноич, «Московский листок» есть? Остался?

Мой постоянный покупатель подошел. Знает, как меня зовут. Знает, что спрашивать надо вполголоса. На полтинник сдачи может махнуть рукой. Идеальный клиент, таких мало.

– Для вас – всегда есть. Сейчас вытащу, только заслоните меня, а то мент вроде смотрит. Вот, держите.

– Ой и нам «Листок», и нам! Мы тихонько.

Две примелькавшиеся тетки-работяги, обе уже ученые, молодцы, встали правильно. Я-то прикидывал, что вечерний клиент кончился, однако идет еще, родимый! Ползет, шевелится. Наверное, где-то в центре пробка была или метропоезд взял внеплановый тайм-аут. Рано мне сворачиваться. Глядишь – я и норму свою сегодня наверстаю. Нил десперандум, как говорили древние латиняне. Не надо отчаиваться. Эх, хоть бы еще «Elle» кто взял! Таскаю его на пузе уже третий день, спасибо, что в пластик закатан…

– «Листок» есть, батя?

Бритый качок. Смотришь на таких и умиляешься: с этакой мордой, с этакими бицепсами, а ведь буквы знает! Жива, Самая Читающая.

– «Вечерка» осталась, молодой человек?

Пенсионерка в очках. Интеллигентная. Кефирчиком пожертвует, но свою вечернюю газету купит и вместе с соседкой изучит, от логотипа до прогноза погоды. А потом кошке подстелит.

– «Московский листок» не кончился?

Солидный господин в белом пиджаке. Такие обычно «Коммерсантом» интересуются. И, если вокруг никого нет, «Пентхаусом».