– Ура! – неожиданно бодрым голосом воскликнула хозяйка. – Здравствуйте, мои дорогие, садитесь.

Она мигом запрятала куда-то лорнет, смахнула чепчик и откинула пончо. Сразу выяснилось, что ей на вид – уже не сто с лишним лет, но около семидесяти, не больше. Мой телохранитель нервно сглотнул, вдруг осознав, что все это время мы с ним были под прицелом какого-то длинноствольного оружия, которое пряталось в складках хозяйского пончо, а теперь стремительно исчезло в одном из ящиков комода.

– Я так рада, что Пашенька меня еще помнит, – продолжила старушка. – Можете называть меня Розой Григорьевной, или Марисабель, или, если хотите, Вандой Прилепской, выбирайте сами… эти имена все равно фальшивые. Вам, кстати, я тоже не советую именовать себя по-настоящему. Так будет безопаснее.

– Зовите меня Пантелеймон, – степенно соврал ей Сердюк.

– Артур, – представился и я. В детстве мне хотелось носить именно такое красивое и чуть загадочное имя.

Тем временем фальшивая Марисабель уже возбужденно заколесила по комнате, переворачивая рамки с зайчиками-пупсиками мордочками к стенам. На обратных сторонах обнаруживались черно-белые фотографии, где царил президент Волин – очень загорелый и совсем еще юный. Да и сама хозяйка здесь выглядела далеко не старушкой, а почтенной сеньорой в возрасте.

– Пашенька был у меня самым молодым связным в Сан-Луис-Потоси, это между Тампико и Гвадалахарой… – с гордостью поведала нам она, указывая на снимки. – Вот здесь ему двадцать два, тут он уже на год старше… Нет, не волнуйтесь, – прибавила она, – это уже не гостайна, большинство данных рассекречено… Пашенька приходил с донесениями на мою гасьенду под видом одного из герильерос. Вы, наверное, не знаете, каким он был терпеливым, как умел ждать – лучше всех. У него была великая способность затаиться, изготовиться, выбрать момент, пока враг ослабит бдительность… Вы представьте себе: темная ночь, в небе еле светит луна, воют койоты, и вдруг появляется он – весь в черных кожаных бандерас, обвешанный мачетес и пистолерос…

Мне показалось, что она слегка заговаривается. Или малость привирает для конспирации. Я не великий знаток истории, но, по-моему, последняя герилья в тех местах иссякла еще лет сто назад, а Бандерас – тот вообще киноактер.

Охранник мой, в отличие от меня, слушал хозяйку с полным доверием и профессиональным интересом, вставляя толковые реплики по ходу рассказа, переспрашивая там, где чего-то не понимал. В разведке Сердюк служебно не продвинулся дальше атташе при посольстве Украины, поэтому к джеймсам бондам всегда относился почтительно и чуть завистливо. Старушка же, оценив его внимание, сыпала все новыми географическими названиями, экзотическими именами, знойными словечками. Я потерял счет всем этим амигос, кабальерос, лью-бэрримор-диас, риверас и меркадерас.

– Нам бы чемоданчик… – деликатно вклинился я в рассказ хозяйки где-то на полпути из Эрмосильо в Гомес-Паласио, куда молодой Волин мчался один, без компаньерос, со срочной шифровкой, по пути отбиваясь от полчищ зловредных ранчерос и коварных сикейрос.

– Ах, простите меня, старую, – засуетилась ненастоящая Ванда Прилепская, – я тут болтаю, а промедление смерти подобно… На минутку пройдите в кухню, хорошо?

Минуту спустя нас с Сердюком позвали обратно. На столике лежал слегка потертый «дипломат» желтой кожи.

– Артур, Пантелеймон! – обратилась к нам хозяйка, пододвигая чемоданчик в нашу сторону. Голос ее был взволнован, а тон строг. – Возьмите и передайте ему. Здесь все, что нужно человеку в беде… Нет-нет, не успокаивайте меня, я знаю. Раз вы пришли за его «тревожным» чемоданчиком – значит, Паша в беде. Так мы условились. А я ведь его предупреждала, когда он только-только уходил из разведки в политику: напрасно, Пашенька, ты это затеял, зря, губишь свой талант на корню. Хорошие, качественные разведчики-нелегалы, говорила я ему, большая редкость, зато политиков – на пятачок пучок. Опытного нелегала предать может один человек, от силы. И то, скорее всего, под пыткой. А политиков – тех наоборот: предают все, кому не лень. Да еще с удовольствием.

Спасибо вооруженному спецназу: не окажись его рядом, продавец газет был бы немедля разорван на куски.

– Это подло! гадко! гнусно! – кричала на него Сусанна Евгеньевна, потрясая кулачками. – Вы обманули женщину! Зачем вы обманули женщину? Зачем вы назвали себя журналистом? Как вам не совестно, в ваши-то годы?!

– Я не называл себя журналистом, – сердито оборонялся продавец газет. – Вам русским языком было сказано: я – работник прессы! Это общее понятие, оно включает и репортеров, и печатников, и экспедиторов, и розничных торговцев… Мы все – пресса!

– Но вы же сказали, что ведете журналистское расследование! Вы мне солгали! солгали! Боже, как противно!

– Если бы я вам сказал правду, вы бы меня давно убили!

– Да кому вы нужны, чтобы вас убивать! Убивают самых лучших, честных, самых достойных… – В голосе Сусанны зазвучали нешуточные слезы. – Мой бедный Звягинцев погиб, а вы, таракан вареный, жалкий и низкий трусишка, почему-то живы!

– Я жив не «почему-то», а потому, что вы хотели устроить мне несчастный случай, но вам помешали, – не сдавался работник прессы. – И насчет тараканов я попросил бы без намеков! Это, к вашему сведению, иньюриа вербалис – оскорбление словом.