Мигель вышел на галерею.

Снизу доносятся шаги, по широкому двору бродят какие-то люди, закутанные в плащи с капюшонами.

Беглецы из тюрем инквизиции? — подумал Мигель, и его охватила дрожь.

Он вернулся в комнату и, сломленный усталостью, бросился на ложе.

На водах написано, по тучам разбросано, во мраке потоплено слово безумной, и образы, которые видит она, уносит ветер.

— Скажи, Изабелла, кто стоит там в тени?

— Никого там нет, матушка. Тебе померещилось.

— О нет, доченька. Это жених твой. Скоро свадьба твоя, моя красавица. Когда выйдешь из храма, все вокруг озарится твоею красой. Скажи, дочь, когда же придет жених твой на свадьбу?

— Он не придет, родная. Тело его обречено костру. Дьяволу — черная душа, — говорит Изабелла, которой мучительно слышать слова матери.

— Скажи, дочь, настигнет ли кара господня того, кто так провинился?

— Палач уже ждет его…

— Скажи, Изабелла, ты его ненавидишь?

— Ненавижу. Ненавижу!

— В твоем голосе слезы, доченька. Любишь его?

— Люблю его, мать!

Безумная тащит дочь к святому кресту.

— Дочь, прокляни его здесь, на этом месте!

Изабелла склоняет голову и молчит, подобная черному чертогу из гранита и мрамора. Ночь крылами ветра бьется в окна.

— Так я тебя проклинаю! — кричит безумная. — Пред ликом божиим навеки проклинаю тебя! Чтоб за всю жизнь ты не познал любви! Чтоб метался из одних объятий в другие, несчастный, и раз от разу несчастнее! Чтоб страдал ты от одиночества посреди толпы и чтоб одиночество это разъедало душу твою, как черви — труп!..

Девушки, уперев в бок глиняные амфоры, идут к фонтану.

— Дон Мигель скрылся из города — слыхала?

— Куда, интересно, он подался?

— Говорят, поскакал в Кордову.

— Бедные кордованки!

— Да, да, да…

Мужчины сидят на ступеньках, потягивая привычный вечерний бокал вина.

— В дело вмешалась святая инквизиция. Санта-Эрмандад [15] будет разыскивать его.

— Чепуха, инквизиции до этого дела нет. Его разыскивают стражники префекта.

— Хорошо бы схватили негодяя.

— Хотел бы я быть таким молодым и богатым, как он, и никого не бояться, и…

— И делать то же, что и он?

— Разве я сказал что-нибудь подобное?

— Зато подумал, сосуд греховный! Подумал!

Женщины опускаются на колени, складывают руки, молятся вслух:

— Пусть жестоко накажут блудодея, когда поймают!

И потихоньку:

— Пусть уйдет от преследования. Пусть вернется. Хоть бы на минутку приглянуться ему!

Топот копыт, крики, стук в ворота дона Матео. Стражники!

Чужие грубые голоса:

— Сказывали, он сюда поехал…

Голос Каталинона:

— Стало быть, зовут его дон Мигель де Маньяра? Гм… Старый, молодой, высокий, маленький? Ах, так, молодой… Ну да, видел я такого барчука, только был он не один. Их двое было, значит, это не он.

— Двое? Он, и есть! Второй-то — его слуга, понял? — громко объясняет стражник.

— Вот как? Ну, так они поехали вон по той дороге, к португальской границе. И мне показалось — ужасно спешили.

— Они, они! — взревел стражник. — Скорей за ними!

Но начальник отряда хмурится:

— К чему такая спешка, дуралей?

— Ведь если поймаем — каждому по эскудо!

Начальник, наклонившись к нему, шепчет:

— А если не поймаем, если, даст бог, он уйдет — от его отца получим по десять эскудо, олух!

Вы говорили, милый мой Грегорио, что мыслящему человеку одиночество прибавляет мудрости, мысленно беседует Мигель с далеким своим наставником.

Но вот я один, падре, и все же не счастлив. Должен даже признаться — после месяца раздумий в одиночестве душе моей грустно и тесно…

Да, падре, тесно. А вы знаете, добрый мой старичок, как не люблю я слово «тесно». Как всегда я мечтал о просторе, что шире небес, — для сердца ли, для ума или для жизни…

За столом я сижу во главе таких же изгоев, как я сам, и, не доверяя друг другу, мы друг с другом изысканно вежливы и предупредительны. А дон Матео сдирает с этих отверженных последний реал! Внизу, под нами, городок, подобно священной корове, он пережевывает свой покой и кишит созданиями, которые — спешат они или медлят — все же заняты хоть каким-то делом!