Шрифт:
– Здравствуй, дурында! Ты когда уезжаешь?
– Как ты меня нашла?
– Я смотрела «Кинопанораму». И как только увидела тебя, стала звонить Семену и Толстяку. Когда ты уезжаешь?
– Завтра, Аня.
– Завтра – когда?
– Завтра утром. А что?
– Идиот, где же ты шлялся сорок минут? Я же пропустила прямой рейс на Таллинн! Но утром я буду. Во сколько ты уезжаешь?
– В десять утра. Мы отплываем паромом в Хельсинки. Я не думаю, что ты успеешь…
– Ты поседел, – перебила она. – Ты знаешь об этом? И ты очень худой! Она тебя не кормит, что ли?
– Аня, у меня дочке пять лет.
– Я знаю, мне сказал Семен. И ты назвал ее, как хотел, Ханой. Целую. Мне еще час до аэропорта! Жди меня утром!
Голос исчез, а я все держал трубку и слушал хрупкую тишину в ней.
– Вы говорите? – раздался в трубке у меня голос телефонистки.
– А? – очнулся я. – Да, я говорю…
– Но я вас не слышу, – удивилась она.
– Я знаю. Но я же не с вами говорю.
– Слушайте, не морочьте мне голову! – возмутилась телефонистка. – С кем вы можете говорить, когда в Сочи уже давно положили трубку!
Я медленно опустил трубку на рычаг.
И за один этот звонок все простил Вите Мережко…
49
Я шел в ночной бар на Ратушную площадь с твердым намерением напиться. Потому что теперь, когда я знал, что Аня прилетит утром, когда я нашел ее (или она – меня), я стал бояться этой встречи. Двадцать четыре года она была моим фантомом, символом, «Бегущей по волнам» и Русалочкой. Но что, если от нее остался только голос? С чем я буду жить дальше? Во всех моих фильмах и романах главные героини носили ее имя и были ее портретами, даже если я пытался сделать их совершенно на нее непохожими. Как же я смогу писать дальше, если и этот последний стержень моей жизни рухнет завтра утром?
Под крышей ратуши горели яркие прожекторы, их свет отражался в каменной мостовой, лоснящейся после дождя. По Ратушной площади гуляли иностранные туристы, и два конных фаэтона катали последних пассажиров. Перед входом в бар стояла небольшая толпа, я подумал, что это очередь в бар, но оказалось, прохожие окружили трио уличных музыкантов.
Молодые гитаристы сидели на тротуаре, на складных стульчиках, играли и пели. И в грустной, лирической тональности их слаженного, как у битлов, пения было что-то, что заставляло останавливаться всех прохожих. Я разглядел в этой толпе Питера Хевла, Нормана Берна, Монику Брадшоу, Горация Сэмсона. Я подошел к ним и встал рядом. Гитаристы, все трое светловолосые, в белых рубашках и дешевых джинсах, пели о том, что их Эстония, как рыба в сетях, погибает в советской неволе, но «я пью русскую водку, и мне теперь все равно!..» Что эстонских детей заставляют молиться Ленину и Марксу, но «я пью русскую водку, и мне теперь все равно!..» Что эстонских парней забирают в Советскую Армию и там насилуют и избивают до смерти, но «я пью русскую водку, и мне теперь все равно!..» Что эстонские реки отравлены русскими заводами, но «я пью русскую водку, и мне теперь все равно!..»
А перед гитаристами, на мостовой, лежала солдатская каска с табличкой «HELP ESTONIAN NATIONAL REVIVAL» [ «Помогите эстонскому национальному возрождению»]. В каске были деньги – рубли, доллары…
– Они молодцы! – сказал Питер Хевл.
– Я не понимаю, о чем они поют, – сказала Моника. – Но играют они замечательно!
Я перевел им содержание песни. Потом мы бросили в солдатскую каску по нескольку долларов и спустились в бар. Там, в подвале, под низкими каменными потолками гремела совсем другая музыка – хард-рок. В центре на небольшом пятачке колыхалась трясучая медуза танцующей толпы. За столиками и у стойки бара теснились иностранные туристы и эстонская молодежь.
Наша делегация оккупировала целый угол рядом с входной дверью и, судя по расстегнутой до пупа рубашке Роберта Макгроу и беленькому, в росинках пота носику Дайаны Тростер, количество выпитых ими дринков давно перевалило за полдюжины.
Меня втиснули на деревянную лавку между Дайаной и Мичико Катояма, и я стал догонять Макгроу двойными порциями водки. Потом, захмелев, пригласил Мичико танцевать. Меня давно интересовало, почему она проявляет ко мне интерес, а теперь как раз представился случай это выяснить.
– Ты действительно хотела бы ехать со мной в одном поезде? – с хмельной прямолинейностью спросил я ее во время танца.
Она улыбнулась:
– Вы такой ребенок!
И легким сопротивлением локтей – так, как это умеют делать в танце светские дамы, – дала понять, где мне держать мои руки. Я понял. Спросил:
– Ты замужем?
– Конечно! – сказала она. – У меня две замужние дочери!
Я удивился. По ее кукольному личику я бы никогда не сказал, что ей больше сорока лет.
– А ты знаешь секрет семейного счастья? – сказал я.
– Нет. А ты знаешь? – спросила она.
– А в буддизме есть какие-нибудь заповеди для счастливой семейной жизни?
– О, конечно, есть! Если тебя это действительно интересует, я пришлю тебе пару книг на эту тему.
– На японском?
– Нет, на английском. Я слышала, ты будешь писать для «Токио ридерз дайджест». Это правда?
– Да…
– Это очень престижный журнал в Японии. Как ты собираешься пронести свои блокноты и кассеты через таможню?