С одним лишь крестом все вроде было ясно - ничего плохого в нем не было, да и быть не могло.

Однако нехорошо, чтобы он и далее лежал со всем колдовским прикладом - решила Алена, отделила его и повесила себе на шею, а укладку сунула в узел.

Выйдя из Кореленкиной избенки, она приперла дверь метлой.

И тут лишь задумалась - да неужто Устинья Родимица с того света за избенкой приглядывает? Кто-то, видать, сюда ходит. А кто бы мог? Разве что Гриша вернулся...

При воспоминании о занятном отшельнике и его чресленнике Алена смутилась почему-то. Куда бы мог податься Гриша? Ведь он - как дитя малое, за ним присмотр нужен, не то на зиму глядя опять в дупло забьется и будет там зубами от холода стучать, пока вовсе не замерзнет. Тогда-то она его в лесу оставила, плохо о его дальшейшей судьбе подумавши...

Так разбередило ее воспоминание, что Алена решила зайти в Яски, узнать - не слыхали ль чего бабы.

И оказалось - слыхали!

Отшельник поднялся вверх по Шелони и оказался у лесорубов, которых сперва удивил чрезвычайно своим обликом и повадкой, а потом им и полюбился - видно, берег Господь Гришу для какой-то особой нужды. Мужики заставили его одеться по-христиански и до зимы продержали у себя.

Когда схлынула вся суета вокруг не на шутку онемевшего попа, нашлись добрые люди - рассказали боярину, как дело было, и Гришу ему представили. А боярин и понимал, что в новую церковь другой поп нужен, и недоумевал - как же с онемевшим-то быть? Службу править он уже не сможет, но ведь и прогонять - грех? Поскольку за Гришей к тому времени числились кое-какие чудесные деяния - разрубленную топором ногу молитвой и наложением перстов уврачевал, помутившегося разумом парнишку, коему бес в образе лешего являлся, отчитал, еще что-то поправил, - то боярин и решил оставить его при церкви, благо всю службу Гриша знал, и обязал его привести в годность старого попа. Гриша взялся за дело со всем рвением, люди так к нему и потекли, особливо - бабы, но онемевшего попа словно сатана обуял - не желал, чтобы над ним Гриша молитвы читал, да и только, руками отмахивался, плевался, как-то и с клюкой за новым батюшкой погнаться вздумал, да Гриша-то шустрый, ускользнул, понапрасну лишь поп запыхался...

– Стало быть, батюшка он ныне?
– уточнила Алена.

– Полюбился он доброму боярину, тот дело и уладил, - сказала ей баба, которую она тщательно о Гришиной судьбе расспросила.
– Боярин посылал узнать - его, Гришу, ведь и вправду рукоположили. А ты, девка, не сестра ему часом? Сестру он все поминал.

– Я от его сестры ему поклон принесла да крест - материнское благословение, - сказала Алена. Большого вранья в этом не было крест, побывавший в хозяйстве Карпыча, лучше всего было бы отдать именно в церковь, а что до благословения - то разве Господь и Пресвятая Богородица каждый нательный крест не благословили?

– Так ты ступай, в церкви его и найдешь. Наши к вечерне сегодня не ходили, умаялись, но он и в пустом храме служить будет - он такой, спаси его Господи!

Баба перекрестилась, Алена - тоже.

К церкви шла она с некоторым трепетом - как примет ее Гриша?

Вечерня недавно закончилась, две замешкавшие старухи, помогая друг другу, сходили с крыльца.

Алена взошла на церковное крыльцо, трижды с поясными поклонами перекрестилась на осеняющий вход образ Спаса и вошла в темную церковку. Было там пусто, в синеватом кадильном дыму мерцали немногие свечи перед образами. Лишь по левую руку, там, где ставят свечи в поминанье, увидела она двоих, одетых в черное, так что не сразу и бросились они в глаза. Неслышно ступая, Алена приблизилась.

Один был Гриша, он стоял к Алене спиной, в старом круглом клобучке, в древней ряске, не пожелал, знать, обносов с боярынина плеча. Другой, чье лицо она увидела, шагнув вбок, был высокий и плотный кудлатый мужик, из тех, кому на торгу кричат, балуясь, молодые сидельцы: "Дядя, рожу-то вынь из бороды!"

– Тебе говорю, что властию, данной мне от Бога, прощаю и разрешаю, - устало сказал Гриша.
– Сколько можно-то?

– Нет мне ни прощенья, ни разрешенья, - глядя в пол, угрюмо возразил мужик.
– И как только дома сяду за стол, так и заплачу зачем я убил его?

– Послушай, свет Савелий, я ведь сколько раз тебя спрашивал - ты хотел убить его? Было желание?

– Нет, батюшка, истинно не хотел!
– невольный убийца осенил себя крестом.

– Значит, это вышло невольно? Нечаянно?
– терпеливо домогался нужного ответа Гриша - и, видно, не в первый раз.

– Если бы невольно! А топор-то кто положил, чтобы под рукой был? Я, я! И замахнулся кто? Да я же! Как же нечаянно? Нет мне прощения!

Гриша, почуяв, как видно, что в церкви появился еще кто-то, обернулся.

– Аленушка!
– радостно воскликнул он.
– Что же ты так-то, молчком? Ступай, свет Савелий, этак мы с тобой не договоримся. Нехорошо при людях... Потом приходи.

Кроткое, бледное лицо, окаймленное полупрозрачной юношеской бородкой, улыбалось - как если бы и впрямь долгожданная сестра пришла.

– Мне скрывать-то нечего, - проворчал Савелий.
– И так все знают, что я убил, а не кто другой.

Алена тут насторожилась.

Видно, Степанидины уроки пошли ей-таки впрок - учуяла неладное.

– Кого это ты убил, мой батька?
– спросила она, внутренне как бы ощетинившись.

– Зятя, - отвечал убийца.
– Прокопия. Вора с топором караулил, вор к нам на огород повадился, зять за хлевом поджидал, впотьмах обознался. Дочку повдовил.

– Все службы на коленях простаивает, горемычный, - жалостно вздыхая, добавил Гриша.
– Всем миром разобрались, сам боярский приказчик оправдал. И печалюсь о нем, и не вразумить мне его никак.

– Чего уж меня вразумлять. Грешник я!
– Савелий громко вдохнул и добавил с неким тайным смыслом: - Великий грешник! И нет мне прощения...