– Ясно...
– прошептала Алена.

– Эти осколочки нам пригодятся - жечь и дымом хвореньких окуривать. Порченные осколочки лучше сжечь. А нужно тебе найти большой кусок того камня Алатыря - и только он поможет тебе проклятье твое избыть! Когда ты на него встанешь, как те ведуны вставали, то его сила сквозь тебя струей огненной пройдет, и зло ты одолеешь, и заклянешь сильными словами, и под камень его положишь, чтобы по свету более не болталось, окаянное! Кабы у нас тогда тот камень был, мы бы устояли, а всю ту мерзость, какая через зеркало пришла, мы бы под камень кинули она бы и угомонилась навеки! Ясно, Аленушка?

– Ясно, Степанидушка... Так что же, мне к Алатырскому морю за камнем идти? И как же я его отыщу?

– Отыскать море нетрудно, про дорогу тебе купчишки поведают, а коли им не веришь - так у тех, кто старую веру исповедует, спроси. Кто Никоновы затеи не принял, те либо на север подались, в чащобы, либо на запад - и там поселились целыми деревнями, и веруют по-прежнему, а государь наш над ними более власти не имеет. Вот они-то и чаяли дойти до Алатырского моря.

– Дойду я до моря...
– пробормотала Алена.
– И что же, оно мне камень выкинет?

– Про то одному Богу ведомо.

Алена уложила все содержимое обратно в укладку, однако задержался в ее руке лоскуток, в который была вколота тонкая иголка.

– А про это что скажешь, Степанидушка?

Ведунья взяла лоскуток - и тут же выронила, как если бы обожглась.

– Выкинь, Алена, - строго сказала она.
– Нечего такое в доме держать.

– Не выкину, - заупрямилась Алена.
– Сколь шью, никогда такой тоненькой не видывала. Пригодится.

– А я говорю - выкинь. И лучше даже - на перекрестке закопай. Чтобы люди, над ней проходя, крестом ее крестили.

Но, хоть и пообещала Алена после долгих уговоров избавиться от иголки, хоть и унесла ее ночью, чтобы, как водится, закопать, однако присмотрела местечко, где спрятать это Кореленкино наследство. Росла на задах засохшая яблонька, холодной зимы не пережившая, и ни у кого руки не дошли спилить. Вот к ней за кору и спрятала Алена иголку, здраво рассудив, что яблоньке-то уж ничего повредить не сможет.

Спрятала, да ненадолго...

Сходили в тот же день со Степанидой к Феклице, забрали горшок, и отправилась с ним Алена усадьбу купчихи Калашниковой отыскивать. Можно бы и к Петру Данилычу деньги снести, где искать кардашовские лавки Алена знала, да как ему все растолковать? А Любови Иннокентьевне врать не приходилось - она сама общим враньем с Аленой была повязана.

Дошла Алена до ворот, у которых здоровые мужики стояли, прохожий люд задирали. Спросила вежливо - кто бы взялся снести узелок хозяйке, матушке Любови Иннокентьевне?

– Да ты, девка, сама заходи, дома хозяйка-то, - пригласили мужики.

– Недосуг мне, - отказалась Алена, - а на добром слове благодарствую. Передать просили добрые люди,а меня-то Любовь Иннокентьевна и в глаза не видывала. И велено сказать - что купецкая вдова Алена Дмитриевна узелок шлет на сохранение.

Алена здраво рассудила, что сообразительная купчиха сразу догадается, чей узелок. А о том, чтобы по требованию не вернуть денег, - о том и речи быть не могло. Прежде всего - старые купеческие роды честь блюли. А во-вторых - рассказать где нужно, как Любовь Иннокентьевна послушание матушки Александры исполнила, и долго ей придется это дело расхлебывать. Она это понимает, так что деньги и впрямь в надежном месте.

Словом, вызвали мужики комнатную женщину, отдали ей для хозяйки узелок. Алена же, посмеиваясь, скрылась - вот только что стояла у ворот, с мужиками толковала, и на тебе - нет уж ее! А все - горсточка серого мака наговоренная да через плечо кинутая. И не заметил никто, в какую сторону пошла...

Очень уж не хотелось Алене рассказывать купчихе Калашниковой про свои похождения.

Степанида же тем временем ходила разведать про дорогу к Алатырскому морю и пришла домой озадаченная - оказалось, там и не немецкие даже, а вовсе свейские земли, а живут на них понемногу где немцы, где поляки, где чухонцы, и кого там только нет. С немцами-то было бы проще - узнать в слободе, что да как. А тут непонятно даже, кого расспросить.

Повздыхала Степанида - и назначила себе полный пост на двенадцать дней, чтобы мысли смутные прояснить и до снов вещих допоститься.

Ведуньи четыре поста знали. Духовный пост себе - когда слово бранное, в течение года сказанное, могло всю работу разбить. Духовный пост болящему - с тем же условием. Ястной пост - это проще всего, когда нельзя скоромное есть. Отрешенный пост - когда от всех увеселений на год отказываются, ни на свадьбу, ни на крестины не ходят. И строгий пост - на одной воде.

Глядеть на Степаниду, день ото дня тощающую да бледнеющую, в молитвы углубленную, было выше Алениных сил - стала она из дому убегать. А куда бежать, как не к Анисьиному дому - душеньку потравить, на Владимира издали поглядеть. Он взгляд чуял, оборачивался. И видела Алена - мечется ясный сокол, и невесту любит, и к ней, к Алене, вдруг то потянет, то отпустит... Видела - а на глаза попадаться боялась. Издали-то все бабы хороши, а как увидит он ее вблизи, никакой статности и дородства не нажившую, в двадцать-то четыре годка - не девку, но и не бабу, да уже рожавшую, да ночными ведовскими делами румянец с круглого личика согнавшую... И проклятье! Ох, боялась Алена, что уложит своего ясного сокола в пятый по счету гроб!