От воспоминания об этом запахе что-то подкатывает к горлу, и все существо начинает судорожно выворачивать на подкладочную сторону. И все ароматы Аравии бессильны...

– Одного не пойму: как ты могла здесь оказаться?
– заговорил Голицын неузнаваемым, словно выгоревшим голосом.
– Из тебя такая же медсестра, как из меня медбрат.

– Почему это?
– хмуро отозвалась Стелла.
– Могу оказать первую и последнюю медицинскую помощь. Любому. Легко.

– Ну, это понятно... Другое непонятно: зачем надо было документы подделывать? Я ведь справочки наводил: не восемнадцать тебе лет, а семнадцать.

– А ты поделись этим радостным открытием с особым отделом, посоветовала Стелла ласковым голосом.
– Глядишь, медаль дадут.

– Нет, правда, - не унимался Голицын, - что подвигло? Героической смерти ищешь в силу несчастной любви?
– И он негромко пропел на мотив Окуджавы: - Я все равно паду на той, на недалекой, на афганской, и пионеры в белых гольфах склонятся молча надо мной...

– Пионеров боюсь, - ответила Стелла, и ее передернуло.
– С детства самый мой горячо нелюбимый сон: мертвые пионеры-герои на снегу. И не я же их убивала, а вот сердечный насморк вызывает...

Пропустив мимо ушей эту трогательную тираду, Голицын продолжал допытываться:

– А что же тогда? Нет, я могу понять, когда у человека, допустим судимость, а у него в сердце дым загорелся поступить, например, в школу КГБ, тут уже никак без подвига не обойтись...

Стелла глянула на него странно, и в глазах ее беззвучно вспыхнул синий порох.

– Почти угадал, змей...

Жара. Жгучий жемчуг пота. Наждак языка. Пустой стакан сердца. Открытая рана губ. И "духи" затихли, не подавая признаков смерти.

– Не нравится мне это, - заговорил Голицын глухо.
– Кажись, они затаили в душе жлобство.

– А что ты предлагаешь?

– Руку и сердце, - быстро ответил Голицын.
– Больше у меня нет ничего, уж извини.

– Смотри, как бы потом не пришлось отказываться от своих слов, сказала Стелла и усмехнулась невесело.

– Я от них никогда не отказываюсь. Я их просто забываю.

– А... Это правильно. Я тоже так делаю. Чтобы скрыть память о провалах, ссылаюсь на провалы в памяти.

– А хочешь, стихи почитаю?
– предложил Голицын неожиданно.

– Здесь? Сейчас?
– Стелла округлила глаза.
– Месса в сортире прозвучала бы уместнее.

– Надо же как-то убить время, - возразил Голицын.
– Или ты предпочитаешь, чтобы оно нас убило?

– Нет, конечно... Ну, читай.

Голицын прочистил горло актерским кашлем и продекламировал тихо, но не без жара:

В полдневный жар, в горах Афганистана,

Я спал с свинцом в разорванной груди,

Сочилась кровь, словно вода из крана,

И ветер плакал, будто муэдзин.

Куст анаши, патроны, том Корана,

Сон смерти мрачно карты тасовал,

Во имя чье уснул я слишком рано.

Уснул нелепо, страшно, наповал?

И снился мне сияющий огнями

Вечерний пир в родимой стороне,

Меж юных жен, увенчанных цветами,

Сидел старик, почетнейший в стране,

Которой затянул на шею петлю,

И табуретку выбил из-под ног,

Которую он бросил в это пекло,

Поскольку лучше выдумать не мог.

Нас много в этой мясорубке-яме,

Напрасной крови полной до краев,

А он один, как в золоченой раме

В немеркнущем сиянье орденов...

– Лермонтова напоминает? Нет?... Только ты на Брежнева зря гонишь. Ничего старик уже давно не решает. Еле-еле дышит, на уколах да на Джуне. Вряд ли он эту зиму переживет...

– А, по-моему, он вечен.

– Как архетип - да, а как личность - тленен, как все.

– Дай-то Бог...

– Зря ты так, - покачала головой Стелла.
– Вспомнишь его еще с тихим умилением. Придет какой-нибудь Андропов...

– По фигу. Все равно во все времена на российском троне будут сидеть тронутые... Лишь бы меня не трогали. Я еще хочу пожить. Хочу посмотреть финал чемпионата мира по футболу.

– А зачем?
– Стелла пожала плечами.
– И так же исход ясен...

– Серьезно-о?
– протянул Голицын и разулыбался бестактно.
– Ну, поделись.

– На здоровье. В финале Италия надерет зад фрицам "три - один".

– А кто забьет?
– делая деловито-озобоченное лицо, осведомился Голицын.