Он закусил в маленьком кафе на боковой улочке. Официантка в синем платье и белом фартучке устало наклонилась над столиком Ника и приняла заказ, терпеливо выслушав его объяснения на русском языке, но и не подумала переменить всю в пятнах скатерть, служившую до Ника уже многим посетителям.

Только около шести часов вернулся он к себе в гостиницу и, к своему удивлению, почувствовал, что страшно устал, - все было утомлено: и тело, и мозг Он подумал, что до конца своей жизни будет помнить все увиденное сегодня - все мелочи, каждую деталь каждого здания, каждую черточку каждого мелькнувшего лица, - и тут же заснул. А когда проснулся, оказалось, что надо торопиться, чтобы быть готовым к приходу Гончарова.

Он по-прежнему ощущал в себе эту способность необычайно острого, беспощадного видения. Его глаза подметили все: темный подъезд дома, где жил Гончаров, крашеные стены и полы без единого пятнышка - все было безупречной чистоты, но Нику показалось здесь слишком пусто и голо, потому что свет с потолка был недостаточно ярок. Вместе с Гончаровым он поднимался в узкой деревянной кабине лифта, светлые дубовые двери которой открывались вовнутрь, на французский манер, и, хотя лицо Ника сохраняло полное бесстрастие, сознание по-прежнему остро впитывало впечатления: вот мелькают тусклые огоньки лампочек, пока лифт поднимается мимо этажей, вот выкрашенный в черную блестящую краску почтовый ящик подле двери в квартиру Гончарова, примечательный только тем, что на нем по-русски написано "Для писем и газет"; дверной звонок - на уровне плеча, гораздо выше, чем это принято в Америке, двери в квартиру двойные, а внешняя дверь и снаружи и внутри обита клеенкой для защиты от зимних холодов, и во внутренней двери - американский замок: первая вещь американского происхождения, какую ему довелось увидеть за сегодняшний день, и Ника это поразило.

Он очутился в передней, и его сознание немедленно отметило, что это передняя квартиры холостяка. В ней было пусто - ни картин, ни зеркала, только высокий старомодный гардероб с резьбой, к которому были как попало прислонены пара лыж с палками, две теннисные ракетки в прессах и охотничье ружье в брезентовом чехле с потрепанными кожаными углами. Гардероб был такой большой и громоздкий, что закрывал собой стоявший рядом с ним новенький белый холодильник, на котором блестела марка из никелированной стали: ЗИЛ. От взгляда Ника не ускользнуло даже то, что электрическая проводка не скрыта, а идет по стене и укреплена на фарфоровых изоляторах.

На мгновение Ник закрыл глаза, ослепленный множеством всех этих мельчайших деталей, но это не помогло, и он понял, что вот так открывается мир взору детей: поражает каждый пустяк, каждый миг полон чудес, и потому минута кажется бесконечно долгой - ведь она вместила в себя столько новых впечатлений. В переднюю выходили две комнаты, одна слева, другая справа, и опять, едва заглянув в них, Ник заметил слишком много подробностей.

В комнате слева стоял внушительных размеров обеденный стол, над ним висел голубой шелковый абажур в форме тюльпана и с бахромой. Две молодые женщины - одна высокого роста, другая низенькая - расставляли на столе тарелки с едой. Ник одним взглядом охватил их обеих, не упуская ни одной мелочи: все казалось одинаково важно. У низенькой была почти квадратная фигура, очень короткая шея, тщательно завитые волнами светлые волосы и веселые глаза. На ней было платье в красную и белую полоску и на крохотных изящных ногах красные туфли на высоких каблуках. Рослая девушка стояла, нагнувшись над столом, держа в руках тарелки с ветчиной. Увидев Ника, она неожиданно улыбнулась ему. Лицо ее мгновенно осветилось, и это заставило Ника посмотреть на нее внимательнее. Тоненькая и стройная, она, даже когда стояла нагнувшись над столом, казалась высокой. На вид ей можно было дать лет двадцать семь - двадцать восемь. Глаза у нее были черные и ясные, а темные подстриженные волосы так темны, что казалось, будто это струятся черные потоки. Кожа у девушки была цвета слоновой кости, густые черные брови, почти сросшиеся на переносице короткого изящного носа, выгнулись дугой, точно удивленно приподнятые. Ресницы такие длинные и такие темные, будто их припорошили сажей. Когда она улыбалась, ее слегка накрашенные губы широко раздвигались в мягком нежном изгибе. Она являла собой тот итальянский тип красоты, который сейчас повсюду так в моде, и красота эта не нуждалась ни в каких ухищрениях. Честный, откровенно заинтересованный взгляд, каким она посмотрела ни Ника, сражал сильнее, чем кокетство. Когда Гончаров ввел Ника в комнату, девушка выпрямилась, но так и забыла поставить тарелки на стол.

Гончаров заговорил по-русски с низенькой женщиной и представил ей Ника.

– Доктор Реннет, американский физик, - сказал он и тут же обратился к Нику уже по-английски: - А это Вера Петровна, моя маленькая сестренка.
– И при этом улыбнулся, чтобы Ник понял, что это просто давнишняя семейная шутка: Вера Петровна, по всей вероятности, была старше брата.

Ник и Вера Петровна поздоровались за руку, и Ник поймал себя на том, что отвешивает ей точно такой поклон, как и она ему, будто все вокруг побуждало его хотя бы внешне уподобиться окружающим.

– А это...
– начал Гончаров, слегка улыбнувшись высокой темноволосой девушке, и в его улыбке мелькнули и нежность, и веселость, и желание защитить, и еще что-то более теплое, - это Валентина Евгеньевна, наша знаменитая Валя, о которой вы уже слышали.

– Знаменитая?
– медленно, тоже по-английски повторила девушка, осторожно шевеля губами, словно касаясь чего-то непривычного. Ее удивленные брови еще больше приподнялись на бледном лбу. Тут она наконец спохватилась, что тарелки все еще у нее в руках, и поставила их на стол. Как это - знаменитая?
– переспросила она, переводя взгляд с одного на другого.
– И почему - знаменитая?

– Доктор Реннет на днях заходил к нам в институт, когда вас не было, и там ему рассказали о вас весьма лестные вещи, - объяснил Гончаров.
– Ну, конечно, вы у нас знаменитая, чего уж там!

– Вот как?
– Она наклонила голову с насмешливой любезностью и неожиданно рассмеялась. Зубы у нее были безупречные - белые, ровные.
– Ну, если говорили хорошо, тогда это правда.
– Она произнесла это медленно, потому что про себя переводила каждое слово с русского на английский. Ее манера говорить старательно и размеренно сообщала ей детскую ясность, нежность. Ей не хватало английских слов, и она колебалась, не зная, как сказать.
– А если плохо говорили, не верьте им, - добавила она по-русски.
– Вы ведь немного знаете русский, да?
– Ник кивнул, и она продолжала: Мне было так досадно, что я не могла тогда прийти. Мне рассказывали, что было очень интересно.
– На родном языке она говорили быстро и уверенно, поэтому для Ника в ней вдруг как бы оказались сразу два разных существа. И оба были вполне реальными.
– У меня к вам масса вопросов, - заключила она.

– Пока никаких вопросов, прошу вас!
– сказал Гончаров, подняв руку. Доктор Реннет, вероятно, и так до смерти от них устал. Я отлично знаю, каково ему. Уже на третий день моего пребывания в Америке я готов был бежать куда глаза глядят от одних и тех же вопросов. Сколько физиков в Советском Союзе? Должны ли вы обязательно быть членом коммунистической партии, если хотите стать физиком? Почему русским нравятся полные женщины? Будет ли война? Какие цены на одежду в Советском Союзе? Насколько велики родительские права при воспитании детей? Вы знаете, что больше всего восхитило меня в тот вечер, когда я был у вас дома?
– обратился он к Нику.
– Вы не задали мне ни одного вопроса.