– Арина!
– говорил дворник.

– Что, голубчик?

– Уйди, говорю, отсюда.

– Илья Митрич! За что ж ты меня разлюбил? Господи!

Сирота я горемычная...

– Арина! говорю: уйди! Слышь?..

– Илья Митрич!

– Я говорю, уйд-ди!

Кузька вошел в первые отворенные сени, спросил у хозяина позволения ночевать и лег с глубоким вздохом, надеясь, что, может быть, завтра будет легче на душе.

Но надежды его не сбылись и завтра. Во-первых, он снова был без руководителя, так как Прохор Порфирыч совершенно увлекся ночной соседкой, чему в особенности способствовали полторы тысячи "перед венцом". Второе несчастие Кузьки состояло в том, что утро другого дня не имело даже и того напряженного веселья, каким обладал вчерашний вечер: публика рано начала собираться в город, так как все самое интересное в празднике было уже вчера.

Девицы и кавалеры, встречаясь друг с другом при дневном свете, были даже нелюбезны.

Публика разбредалась. На сердце Кузьки становилось все тяжелей и тяжелей: он не выносил с гулянья ни одного приятного ощущения; рубль семь гривен, которые он пожертвовал себе на увеселения, были целехоньки. "Неужели же, - думалось ему, - с тем и домой воротиться!" Как за последнюю надежду, ухватился он за мысль - снова пойти в кабак.

В кабаке было множество посетителей... Пили, говорили с пьяных глаз что-то совсем непонятное, спорили, жаловались.

Внимание Кузьки было привлечено компаниею подгулявшей молодежи.

– Нет, не выпьешь!
– кричал один.

– Ан врешь!

– Что такое?

– Да вот Федор берется четверть пива выпить на спор.

– Дай, об чем?

– И спорить не хочу...

– Нет, нет, пущай его! Друг, пива!

– Поглядим...

Явилась четверть пива в железной мерке; Федор перекрестился, поднял ее обеими руками и принялся цедить.

Публика следила за ним с особенным вниманием.

– Н-нет!
– произнес неожиданно Федор - и хлопнул четвертью об стол.

– А-а!..
– послышалось со всех сторон.

Охмелевший Федор присел к столу. Глаза его смотрели бессмысленно.

Кузька, в минуту неудачи Федора, вдруг почувствовал в себе сознание чего-то небывалого. Громадные нетронутые силы, давно ждавшие какого-нибудь выхода, зашевелились.

Он видел теперь перед собой такое дело, которое понимал вполне и которое могло прославить его, по крайней мере, в з - ском кабаке. Кузька чувствовал, что теперь ему предстоит сделать первый сознательный и смелый шаг. Он смело подошел к гулякам и проговорил:

– Что дадите, я выпью четверть?

– А ты чем стоишь?..

– Берите, что есть: рубль семь гривен.

– Ладно! А с нашего боку, ежели выпьешь, пей сколько хочешь и чего твоей душе угодно... Деньги наши...

Идет?

– Кричи!..

– Пив-ва!
– заорала компания...

Скоро все общество в кабаке столпилось около Кузьки, который удивлял всех своим богатырским подвигом. Четверть пива быстро подходила к концу. Кузька ни разу еще не передохнул, только лицо его медленно наливалось кровью, глаза выкатились и сверкали белками...

– Ах, прорва!
– говорил удивленный зритель.

– Батюшки, шатается!
– вскрикнул другой, - шатается!..

– Держи, держи его... Расшибется!..

– Уйти от греха!
– прошептал третий и выскользнул из кабака; на улице он слышал, как в кабаке что-то грузное рухнулось наземь...

XVI. БЛАГОПОЛУЧНОЕ ОКОНЧАНИЕ

Мне остается прибавить еще очень немного: Кузька умер в больнице, в бреду. Сонные нервы его были разбиты слишком непривычным хмелем. Прохор Порфирыч, напротив того, с успехом сделал второй шаг на поприще своего благосостояния: он явился к господину капитану Бурцеву, объяснил ему свое желание вступить в брак и особенно настойчиво изложил условия этого брака. Фразы "полторы тысячи" и "перед венцом" занимали достаточную часть в его объяснении.

Несмотря, однако, на видимую корысть, согласие было дано...

Более всех радовалась бедная невеста, которая и не чаяла, как вырваться на божий свет. Она безмолвно благоговела перед своим женихом и из метрессы превратилась в покорное, любящее существо, готовое на всякую жертву.

– Голубчик!
– с любовью шептала она, бродя вслед за Прохором Порфирычем по саду, куда капитан отправил их переговорить, - милый мой!..

Мой герой и здесь не уронил себя: видя в невесте неподдельную любовь, он постарался, с своей стороны, отплатить ей за это как можно благороднее. Для этого он вежливо задавал ей вопросы насчет того - "не мешает ли, мол, вам табачный дым?", подхватывал упавший платок, подносил благовонный букет и среди всякого рода вежливостей не забывал присовокупить:

– Так уж сделайте милость, чтобы это было, верно, - перед венцом-то!