Шрифт:
– Я предполагаю написать поэму, - говорил неизвестный поэт (когда видение рассеялось): - в городе свирепствует метафизическая чума; синьоры избирают греческие имена и уходят в замок. Там они проводят время в изучении наук, в музыке, в созидании поэтических, живописных и скульптурных произведений. Но они знают, что они осуждены, что готовится последний штурм замка. 'Синьоры знают, что им не победить; они спускаются в подземелье, складывают в нем свои лучезарные изображения для будущих поколений и выходят на верную гибель, на осмеяние, на бесславную смерть, ибо иной смерти для них сейчас не существует.
– Ах, не правда ли, я теперь совсем глупой стала, - начала приставать к Тептелкину Екатерина Ивановна, - совсем глупой стала без Александра Петровича и совсем несчастной.
– Послушайте, - отвел Тептелкин в сторону Екатерину Ивановну, - вы совсем не глупая, просто жизнь так складывается. "Развратил ее совершенно Заэвфратский, развратил", - подумал он.
– А где Михаил Петрович Котиков, - прошептала Екатерина Ивановна, - отчего он не заходит, не говорит со мной об Александре Петровиче?
Помолчал Тептелкин:
– Не знаю.
Екатерина Ивановна, приподняв ножку, начала осматривать свои туфельки.
– А ведь туфли-то у меня совсем истрепались, - широко раскрыв глаза, сказала она.
– И дома нет одеяла, пальто прикрываться приходится.
И задумалась.
– Нет ли у вас конфеток?
– Нет, - грустно ответил Тептелкин.
– А ведь Александр Петрович великий поэт, не правда ли? Нет теперь больше таких поэтов, - выпрямилась она с гордостью.
– Он меня больше всего на свете любил.
– И улыбнулась.
К Тептелкину подошла Муся в старомодной соломенной шляпке с голубыми ленточками и слегка блестящими ногтями дотронулась до его руки.
– Скажите, - сказала она, что значит: Есть в статуях вина очарованье, Высокой осени пьянящие плоды...
– Ах, ах, - покачал головой Тептелкин, - в этих строках скрыто целое мировоззрение, целое море снующих, то поднимающихся как волны, то исчезающих смыслов!
– Как хорошо мне с вами, - сказала Муся.
– Мне он говорил, - она показала глазами на неизвестного поэта, разговаривающего с вечным юношей, - что вы последние, уцелевшие листы высокой осени. Я это не совсем поняла, хотя кончила университет; но ведь теперь в университетах не этому совсем учат.
– Этому не учат, это чувствуют, - заметил Тептелкин.
– Сядемте на ту ступеньку, - указала Муся подбородком.
Они поднялись повыше. Сели на ступеньку между кариатид портика Бельведера.
– Как поют соловьи!
– сказала Муся.
– Отчего девушек соловьи всегда волнуют?
– Не только девушек, - ответил Тептелкин,- меня соловьи тоже всегда волнуют.
Он посмотрел Мусе в глаза.
– А я женщин боюсь, - задумчиво уронил он.
– Это страшная стихия.
– Чем же страшная?
– улыбнулась Муся.
– А вдруг закрутит, закрутит и бросит. С моими друзьями это случалось, а как бросит, никак не умолить жить вместе. А как мои друзья на своих жен молились и портреты в бумажниках носили! А они всегда, всегда бросают.
Тептелкин обиделся за друзей.
Муся достала гребенку и стала расчесывать Тептелкину волосы.
Внизу молодые люди пели: Gaudeamus igitur...
Тептелкин вспомнил окончание университета, затем погрузился в свое детство и в нем встретился с Еленой Ставрогиной. Ему показалось, что есть нечто от Елены Ставрогиной в Марии Петровне Далматовой, что она как бы искаженный образ Елены Ставрогиной, искаженный - но все же дорогой. Он поцеловал у нее руку.
– Боже мой, - сказал он, - если б вы знали...
– Что, что?
– спросила Муся
– Ничего, - тихо ответил Тептелкин.
Внизу пели: Есть на Волге утес...
Утром в поезде ехали обратно в Ленинград Костя Ротиков и неизвестный поэт. Неизвестный поэт грустил невыносимо. Ведь его ждет полное забвение. Костя Ротиков развлекал его как мог и говорил о барокко.
– Не правда ли, - говорил он, - вы стремитесь не к совершенству и законченности, а к движущемуся и становящемуся, не к ограниченному и осязаемому, а к бесконечному и колоссальному.
В вагоне никого не было, они сидели вдвоем. Костя Ротиков встал и стал читать сонет Гонгоры.
Неизвестный поэт с нежностью смотрел на Костю Ротикова, насмешливого и остроумного, слегка легкомысленного, читающего только иностранные книги и несколько свысока любующегося творениями рук человеческих.
– Еще поборемся, - сказал он, выпрямляясь.
– Что с вами?
– спросил Костя Ротиков.
– Ничего, - улыбнулся неизвестный поэт, - я обдумываю новую барочную поэму.
За окнами неслись поля с высокой травой. Появившийся Костя Ротиков уже читал сонет Камоэнса и находил огромное сходство в настроенности с пушкинским стихотворением: Для берегов отчизны дальней...