Наш батюшка сначала хмурился: ему, видно, не нравилось, что все перемешалось - и дивчина с карими очами, и отче наш, иже еси на небесах. Но, по мере того как я пел, лицо его прояснялось, а под конец песни он даже улыбнулся.

– Как, патер Анастасэ, хорош голос у нашего отрока? Не правда ли, ангельский?

– Эма!.. Орео! ** - ответил черный и так покачал головой, будто в рот ему положили вкусную конфетку.

– Знаете, патер Анастасэ, мне пришла в голову одна мысль, - продолжал наш батюшка.
– Дерзаю думать, сам господь внушил ее. Отойдемте-ка в сторонку, поговорим. Вы всегда были моим лучшим другом и мудрым советчиком.

Оба священника пошли к окну и стали шептаться.

– Связался рыжий с черным, - пробормотал Артем Павлович. Мальчишки захихикали.
– Ну, вы! Цыц!
– прикрикнул на нас учитель.
– Споем опять "Богородицу".

Мы еще немного попели и отправились наконец по домам.

Вечером я сидел в чайной. Вдруг замечаю, что все босяки и нищие, которые тут были, сразу встали со своих мест. Что такое?

Глянул в сторону двери, а там стоят оба батюшки. Не знаю почему, но у меня душа сжалась.

Зачем они пришли сюда?

* Отец (латинск.).

** О. превосходно! (греческ.)

Батюшки направились к стойке, за которой сидел отец. При виде их, он так удивился, что даже забыл пошаркать ногой, что делал всегда, когда к нам приходили важные особы.

– Здравствуйте, - медовым голосом сказал наш батюшка. Не вы ли будете Мимоходенко?

– Так точно, - ошеломленно ответил отец.
– Чем могу служить?

– Мы с патером Анастаса ходили по требам в Алчевский переулок. Решили заглянуть попутно и к вам. Желательно поговорить о вашем младшем сынке, об отроке Димитрии.

– К вашим услугам, - поклонился отец и шаркнул наконец ногой.

– Да, но келейно, келейно.

– В таком случае, разрешите вас проводить в мое личное помещение. Вот сюда, пожалуйте-с, вот сюда.

И отец повел священников через кухню в наши комнаты.

Услышав, что батюшки будут говорить с отцом обо мне, я еще больше встревожился.

Босяки опять сели и задымили махоркой. Тряпичник Подберионуча сказал:

– Этот вот рыжий, что из церкви Михаила архангела, ох и скупердяй! Намедни зашел я до него во двор. "Дэатюшка, говорю, нет ли какой тряпицы негодной али там бутылок пустопорожних? Пожертвуйте бедному человеку". Вынес он мне портки дырявые и говорит: "Вот бери, плати полтину".
– "Что вы, говорю, батюшка! Да за них мне самому и гривенника не дадут. Пятак им красная цена". Стали мы торговаться: он копейку скинет, я копейку накину. Торгуется и все словом божьим припечатывает: "Не собирай себе сокровищ на земле, а собирай их на небе". Терпел я, терпел, потом и сказал: "Мои сокровища всему городу ведомы, они вроде вот этих ваших портков: дырка на дырке сидит и дыркой погоняет. А вот вы, батюшка, уже два дома построили и на третий кирпич завозите. Неужто норовите в рай с тремя домами въехать?" Ох и озлился ж он! "Вон, кричит, со двора! Я думал, ты православный, а ты, наверно, татарин. Чтоб духу твоего мусульманского тут не было!" Так мы и не сторговались.

Босяки слушали и смеялись. Один из них спросил:

– А черный - это кто же будет?

– Черный - это из греческой церкви царя Константина. Он монах не простой, он поп. По-ихнему, по-греческому, перевс называется. Только так его здесь мало кто величает: больше все патером зовут, как и попа католического, хоть это и неправильно.

Служит в церкви, а живет в монастыре, что в Куркумелиевском переулке. Они, монахи эти, все там черные. Уж такая у них масть.

Действительно, в Куркумелиевском переулке стояло двухэтажное длинное здание с окнами, забранными железными решетками. Мимо я проходил всегда с жутким чувством, особенно если к решетке, бывало, прильнет бледное лицо монаха с черной бородой и черными неподвижными глазами.

– Не житье там, а малина, - продолжал рассказывать тряпичник.
– Кто видел хоть одного из ихнего брата, чтоб он худой был? Все откормлены, как гуси к рождеству. Им мало того, что русская земля родит, им подавай еще разные маслины да апельсины. Каждую субботу пароход привозит подарочки из греческого государства.

– Вот бы и тебе там якорь бросить, в монастыре том, посоветовали слушатели тряпичнику.

– Во-первых, я не грек, а чистокровный русский, во-вторых, я не зверь какой, чтоб за решеткой сидеть, а главное, мне не по нраву такая жизнь - самому не есть и другому не давать.

– А говорил, все откормленные, - заметили тряпичнику.

– Э, милок, я не про то. Я люблю на княжескую ногу жить, чтоб, значит, на тройке кататься, в ресторациях шампаньское хлопать, чтобы меня цыганский хор величал, а они сидят на несметных богатствах и не вылазят из своих келий. Только и радости, что через решетку на людей поглазеть. Нет, братики, такая жизнь не по мне. Доведись в тот монастырь проникнуть, я бы живо те сокровища вынюхал и в Петербург с ними укатил, а то и в Париж, к тамошним французихам. Только они, монахи эти, никого до себя не допущают. Все там за решетками да на пудовых замках. Пойди перегрызи те решетки без зубов останешься.

– Неужто там и вправду сокровища есть?
– спросил нищий старик.

– Ого! А ты не слыхал? Там столько золота да камней драгоценных, что все на свете трактиры купить можно. Но, я так думаю, монахи и сами не знают, где оно, в какой стене замуровано, сокровище это. А я бы нашел!

Ей-богу, нашел! Взял бы молоточек - и давай им выстукивать все стены. Где гулким отзовется, там оно, значит, и лежит. Один знакомый печник, которого в монастырь позвали печки перекладывать, говорил мне, что совсем было уже нашел место это, да монахи догадались, за каким зверем он охотится, и выбросили его со всем печным инструментом на улицу.