Лазарь с благодарностью взглянул на Аслана.

– А за себя ты не боишься? Вдруг узнают, кто я такой? Тогда и тебе несдобровать. Говорят, на первых порах немцы расстреливали азербайджанцев, принимая их за евреев. Понимаешь, есть один признак...*

______________

* Намек на обычай обрезания, существующий и у евреев, и у азербайджанцев.

– Будь спокоен. Тебя никто не посмеет обидеть, пока жив твой двоюродный брат...

...Они разошлись. И на следующий день, как условились, разыграли горячую встречу при подозрительном человеке.

С этого дня Лазарь по крайней мере стал спокойно дышать...

Кременчугский лагерь отличался от Джанкойского. Здесь пленные уже не валялись на голой земле - их разместили в длинных низких бараках. Над головой была крыша, а под крышей - они, как сельди в бочке... Всем хватило места на трехэтажных нарах, зато не хватало воздуха.

Кременчугские заборы были выше джанкойских и гуще опутаны колючкой. Надзирателей было больше, и были эти подлецы злее...

Где-то за заборами жил своей жизнью город Кременчуг, раскинувшийся по берегам Днепра, но из лагеря не было видно ни дорог, ни садов, ни домов.

Аслан, с тоской осмотревшись, сказал Лазарю:

– Если бы они только могли, они закрыли бы лагерь черным покрывалом, чтобы мы не видели неба и солнца.

Мучительно тянулись дни. Единственной радостью были короткие встречи со знакомыми в перерывах между работой, перекличками, построениями, осмотрами. Но разговоры при этом велись невеселые.

– Помнишь, Аббас, в детстве ты спорил со мной, утверждая, что человек больше десяти дней без пищи не протянет?
– напомнил Аслан.
– А я старался еще уверить тебя, что можно голодать дней пятнадцать? Помнишь? Тогда мы не думали, что придется проверять это на себе.

– Ты тоже ошибся в сроках. Человек может голодать и месяц. Конечно, не каждый. Тот, кто любит родину и верит в нее, может все...

– Ну вот и хорошо. Слышу от тебя правильные речи...

Аслан искал стойких людей, искал по всему лагерю, приглядываясь к каждому человеку. Вскоре его внимание привлекли братья-близнецы Гасан и Гусейн, настолько похожие друг на друга, что их трудно было различить. Аслан не знал их раньше, но теперь он подружился с ними, а через них познакомился с Мезлумом, бывшим бакинским музыкантом. Мезлум в свою очередь познакомил его со своим фронтовым товарищем старшиной Цибулей, и Цибуля этот оказался самым интересным из всех новых знакомых Аслана. Несмотря на свои пятьдесят лет, он был бодр, шутил и смеялся, то и дело покручивая длинные усы. Лишь один раз дал он понять, что веселость его - напускная. "Ты знаешь, - сказал он Аслану, - по-украински "цибуля" означает лук. Но я не такой горький... Если бы не балагурил, давно бы загнулся". Солдат - в первую мировую войну, партизан - в гражданскую, один из основателей колхоза в своей деревне, знатный колхозник, кто он теперь? Однако Цибуля не падал духом и при случае говорил, подмигивая собеседнику: "Ше побачимо. Курчат в осени личать".

Пленные все прибывали и прибывали, и это вызывало горькие мысли: "Что же творится? Как дела на фронте? Что будет?"

В очередной партии пленных Аслан увидел еще одно знакомое лицо - Ашота. Их семьи дружили. Во время спровоцированной царизмом армяно-азербайджанской резни отец Аслана, рискуя жизнью, укрыл в своем доме отца Ашота. Роднее родных стали с тех пор старики. Наверное, и в эти тяжелые дни они помогают друг другу. Знают ли, что случилось с их сыновьями? Плен всегда считался самой большой бедой и позором. В старину азербайджанская женщина в гневе могла бросить мужчине: "Чтоб ты попал в плен!" И не было проклятия страшнее, чем это...

Так и шел день за днем, без видимых изменений. Но стоило приглядеться и изменения замечались. Горе объединяло людей; привыкнув к лишениям, к полуголодной жизни, они стали терпеливее, хитрее и ловчее, когда имели дело с врагом. Складывалась особая лагерная этика; люди уже не были предоставлены сами себе. И в распределении пищи, и в помощи наиболее слабым, и в том, что зрела и не покидала их мысль о побеге - во всем этом, казалось, чувствовалась уже чья-то воля и направляющая рука. Аслан старался сблизиться с теми, кто, как он думал, осуществлял подпольное руководство лагерной жизнью, хотел отдать себя в полное распоряжение этих людей. Однако никакой организации в лагере пока не было. Правда, молчаливо признавался авторитет старших по возрасту, авторитет самых справедливых, и на этой основе крепло единство узников. Очевидно, фашисты почувствовали это. Спустя некоторое время они перемешали пленных таким образом, что рядом с советскими гражданами оказались военнопленные многих других национальностей. Но и тогда никакой суматохи, а тем более вражды не возникло - напрасно рассчитывали на это фашисты, и напрасно старались кляузники и провокаторы. Почему люди, и без того несчастные, должны драться между собой, из-за чего? Надо думать, как выбраться из беды! И вместо того, чтобы драться, люди общей судьбы начинали дружить. Это очень беспокоило лагерное начальство. Оно приняло меры...

Вскоре перед строем военнопленных дюжий охранник кричал:

– Желающие поехать на полевые работы - становись!

В другом конце лагеря кто-то из охраны надрывался:

– Желающие поехать в Румынию, на нефтяные промыслы, - выйти вперед!

И тут же следовал издевательский вопрос:

– А поехать в Америку нет желающих?

Таков был испытанный фокус. Доверчивые люди шарахались из стороны в сторону, а немцы потешались. И никто никого никуда не вез. Зато на этот раз и не было таких, кто клюнул бы на приманку, хотя, конечно, люди хотели бы вырваться из лагеря с надеждой пробраться как-нибудь к партизанам, найти возможность побега.

А однажды, к своему удивлению, Аслан услышал и такие странные призывы:

– Бакинцы, идите сюда!..

– Кто из Казаха, ко мне!

– Астрахан-базарцы, пошевеливайтесь!

– Карабахцы, что, своих забыли? Мы собираемся здесь!

В этот шум и гам вмешался один из пленных, уже седой человек:

– Зачем вы делите нас на части, как ханы когда-то делили Азербайджан? Я предлагаю собраться вместе всем азербайджанцам. Когда мы будем едины, с нами и здесь будут считаться...

Аслан не мог больше молча наблюдать за происходящим.