Шрифт:
Прошло несколько мгновений, прежде чем он успел зажечь свечку. В комнате опять никого не было – и он уже не слышал ничего, кроме порывистого стука собственного сердца. Он выпил стакан воды – и остался неподвижен, опершись головою на руку. Он ждал. Он подумал: «Буду ждать. Либо это все вздор… либо она здесь. Не станет же она играть со мною, как кошка с мышью!» Он ждал, ждал долго… так долго, что рука, которой он поддерживал голову, отекла… но ни одно из прежних ощущений не повторялось. Раза два глаза его слипались… Он тотчас открывал их… по крайней мере ему казалось, что он их открывал. Понемноту они устремились на дверь и остановились на ней. Свеча нагорела – и в комнате стало опять темно… но дверь белела длинным пятном среди полумрака. И вот это "пошевельнулось, уменьшилось, исчезло… и на его месте, на пороге двери, показалась женская фигура. Аратов всмотрелся – Клара! И на этот раз она прямо смотрит на него, подвигается к нему… На голове у ней венок из красных роз… Он весь всколыхнулся, приподнялся…
Перед ним стоит его тётка, в ночном чепце с большим красным бантом и в белой кофте.
«Платоша! – с трудом проговорил он. – Это вы?»
«Это я, – ответила Платонида Ивановна. – Я, Яшененочек, я».
«Зачем вы пришли?»
"Да ты меня разбудил. Сперва все как будто стонал… а патом вдруг как закричишь: «Спасите! помогите!»
«Я кричал?»
«Да; кричал – и хрипло так: „Спасите!“ Я подумала: Господи! Уж не болен ли он? Я и вошла. Ты здоров?»
«Совершенно здоров».
«Ну, значит, тебе дурной сон приснился. Хочешь, ладанком покурю?»
Аратов ещё раз пристально вгляделся в тётку – и громко засмеялся…
Фигура доброй старушки в чепце и кофте, с испуганным, вытянутым лицом, была действительно очень забавна. Все то таинственное, что его окружало, что давило его – все эти чары разлетались разом.
«Нет, Платоша, голубушка, не надо, – промолвил он. – Извините, пожалуйста, что я нехотя вас потревожил. Почивайте спокойно – и я усну».
Платонида Ивановна постояла ещё немного на месте, показала на свечку, поворчала: зачем, мол, не гасишь… долго ли до беды! – и, уходя, не могла удержаться, чтобы хоть издали, да не перекрестить его. Аратов немедленно заснул – и спал до утра.
Он и встал в хорошем расположении духа… хотя ему и было жаль чего-то… Он чувствовал себя легко и свободно. «Экие романтические затеи, подумаешь», -говорил он самому себе с улыбкой. Он ни разу не взглянул ни на стереоскоп, ни на вырванный им листик. Однако тотчас после завтрака отправился к КупферУ. Что его туда влекло… он сознавал смутно. Аратов застал своего сангвинического приятеля дома. Поболтал с ним немного, попрекнул ему, что он совсем их с тёткой забывает, – выслушал новые похвалы золотой женщине, княгине, от которой Купфер только что получил из Ярославля ермолку, вышитую рыбьей чешуёй… и вдруг, усевшись перед Купфером и глядя ему прямо в глаза, объявил, что ездил в Казань. – Ты ездил в Казань? Это зачем?
"Да вот хотел собрать сведения об этой… Кларе Милич.
«О той, что отравилась?»
«Да» – Купфер покачал головою.
«Вишь ты какой! А ещё тихоня! Тысячу вёрст отломал туда и сюда… из-за чего? А? И хоть бы женский интерес туг был какой! Тогда я все понимаю! все! всякие безумства! – Купфер взъерошил себе волосы. – Но чтобы одни материалы собирать – как это у вас говорится – у учёных мужей… Слуга покорный! На это существует статистический комитет! Ну и что ж, познакомился ты со старухой и с сестрой? Не правда ли, чудесная девушка?»
« Чудесная, – подтвердил Аратов. – Она мне много любопытного сообщила.»
«Сказала она тебе, как именно отравилась Клара?»
«То есть… как же?»
«Да; каким манером?»
«Нет… Она ещё так была огорчена… Я не посмел слишком-то расспрашивать. А разве было что особенное?»
«Конечно, было. Представь: она должна была в самый тот день играть – и играла. Взяла с собою склянку яду в театр, перед первым актом выпила – и так и доиграла весь этот акт. С адом-то внутри! Какова сила воли? Характер каков? И, говорят, никогда она с таким чувством, с таким жаром не проводила своей роли! Публика ничего не подозревает, хлопает, вызывает… А как только занавес опустился – и она тут же, на сцене, упала. Корчи… корчи… и через час и дух вон. Да разве я тебе этого не рассказывал? И в газетах об этом было…»
У Аратова внезапно похолодели руки и в груди задрожало.
«Нет, ты мне этого не рассказывал, – промолвил он наконец.
– И ты не знаешь, какая это была пьеса?»
Купфер задумался.
«Называли мне эту пьесу… в ней является обманутая Девушка… Должно быть, драма какая-нибудь. Клара была Рождена для драматических ролей… Самая её наружность. Но куда же ты?» – перебил самого себя Купфер, видя, что Аратов берётся за шапку.
«Мне что-то нездоровится, – отвечал Аратов. – Прощай… Я в другой раз зайду».
Купфер остановил его и заглянул ему в лицо.
«Экой ты, брат, нервический человек! Посмотри-ка на себя… Побелел, как глина.»
«Мне нездоровится», – повторил Аратов, освободился от руки Купфера и отправился восвояси.
Только в это мгновение ему стало ясно, что он и приходил-то к Купферу с единственной целью поговорить о Кларе… Однако, придя домой, он опять скоро успокоился – до некоторой степени. Обстоятельства, сопровождавшие смерть Клары, скачала произвели на него потрясающее впечатление; но потом эта игра «с ядом внутри», как выразился Купфер, показалась ему какой-то уродливой фразой, бравировкой – и он уже старался не думать об этом, боясь возбудить в себе чувство, похожее на отвращение. А за обедом, сидя перед Платошей, он вдруг вспомнил её полуночное появление, вспомнил эту куцую кофту, этот чепец, с высоким бантом (и к чему бант на ночном чепце?!), всю эту смешную фигуру, от которой, как от свистка машиниста в фантастическом балете, все его видения рассыпались прахом! Он даже заставил Платошу повторить рассказ о том, как она услышала его крик, испугалась, вскочила, не могла разом попасть ни в свою, ни в его дверь, и т. д. Вечером он с ней поиграл в карты и ушёл в свою комнату немного грустный, но опять-таки довольно спокойный. Аратов не думал о предстоящей ночи и не боялся её: он был уверен, что проведёт её как нельзя лучше. Мысль о Кларе от времени до времени пробуждалась в нём; но он тотчас вспоминал, как она «фразисто» себя уморила, и отворачивался. Это «безобразие» мешало другим воспоминаниям о ней. Взглянувши мельком на стереоскоп, ему даже показалось, что она оттого смотрела в сторону, что ей было стыдно. Прямо над стереоскопом на стене висел портрет его матери. Аратов снял его с гвоздя, долго его рассматривал, поцеловал и бережно спрятал в ящик. Отчего он это сделал? Оттого ли, что тому портрету не следовало находиться в соседстве той женщины… или по другой какой причине – Аратов не отдал себе отчёта. Но портрет матери возбудил в нём воспоминание об отце… об отце, которого он видел умирающим в этой же самой комнате, на этой постели. «Что ты думаешь обо всём этом, отец? – обратился он мысленно к нему. – Ты все это понимал; ты тоже верил в шиллеровский „мир духов“. Дай мне совет!» – Отец дал бы мне совет все эти глупости бросить, – промолвил Аратов громко и взялся за книгу. Читать он, однако, долго не мог и, чувствуя какое-то отяжеление всего тела, раньше обыкновенного лёг в постель, в полной уверенности, что заснёт немедленно.