В настоящее время преступник захвачен и содержится под стражей в тюрьме No 1 города Долгова. Прошу дальнейших указаний.

Лейтенант Филиппов

2

– Давай, вали дальше!
– потребовали сверху.

– Дальше-то?
– Чонкин задумался.

Вся камера No 1 возбужденно ждала продолжения.

Время было - после отбоя. Чонкин лежал на средних нарах между блатным пареньком Васей Штыкиным по прозвищу Штык и паном Калюжным, пожилым дядькой с вислыми усами.

Чонкин пытался собраться с мыслями, его торопили, сбивали столку, кричали снизу и сверху: "Ну телись же ты, падло!", словно он был коровой.

– Ну вот, - сказал он, поправляя под собой шинель, - сижу, значит, я с пулеметом в кабинке, Нюрка хвост заворачивает, бутылки летят, а эти кричат "сдавайся!". А как же сдаваться, я ж не могу, я на посту, мне ж не положено. И тут вдруг чтой-то ка-ак сверканет, и так у меня в голове все поплыло, и сделалось так хорошо, и дальше ничего не помню, лежу как мертвый.

Вся камера притихла, как бы почтив молчанием память Чонкина, а пан Калюжный, лежа на спине, быстро перекрестился и сказал тихо: "Царствие небесное".

– Ну вот, - помолчав, продолжал Чонкин, - очинаюсь это я, значит, в животе бурчит, башка будто чужая, открываю глаза и вижу передо мной...

– Черт, - подсказал кто-то снизу, но на него цыкнули, и он умолк.

– Не черт, - поправил Чонкин, - а генерал.

– Ха-ха, генерал, - засмеялись уже наверху.
– А может, маршал?

– Закрой хлебало!
– оборвали и этого.

– Закрой, - сказал и Чонкин.
– Ну вот. Я и сам сперва не поверил и говорю: "Нюрка, это же генерал". А он мне: "Да, - говорит, - сынок, я и есть, - говорит, - генерал". Ну, я встаю, калган гудит, но, как положено, пилотку поправил, руку к виску...
– Чонкин приподнялся на локте и, как бы вытягиваясь перед воображаемым начальством, на всю камеру прорявкал: "Товарищ генерал, за время вашего отсутствия никакого присутствия не было". А он...
– Чонкин обмяк и усталым, отчасти даже старческим голосом изобразил: - "Спасибо, сынок, за службу". И сымает с себя... ну, это...

– Штаны, - подсказали из-под нар.

– Дурак, - оскорбился Чонкин за своего генерала.
– Не штаны, а этот, ну, круглый такой... ну, орден.

Штык на своем месте заерзал, приподнялся, наклонился над Чонкиным.

– Орден?
– переспросил недоверчиво.

– Орден, - подтвердил Чонкин.

– Какой?

– Ну, этот... ну, красного этого...

– Знамени?

– Ну да. Ну, знамени.

Штык поднес к носу Чонкина руку со скрюченным указательным пальцем.

– На, разогни.

– Чего это?
– Ожидая подвоха, Чонкин недоверчиво смотрел на согнутый палец.

– Да разогни же.

– А на кой?

– Разгинай, не бойся.

Пожав плечами, Чонкин разогнул. Он не знал этой нехитрой шутки и не понял, почему все смеются.

– Ну и свистун, - сказал Штык.
– Генерал, орден...

– Не веришь?
– оскорбился Чонкин.
– Да вот же ж она, дырка.

– За гвоздь зацепился, - сказал Штык.

– Штык!
– окликнули его снизу - Отвали, падло, не мешай человеку. Давай, Чонкин, трави, не тушуйся

– А ну вас!
– махнул рукой Чонкин.

Он обиделся, замолчал и, встав на карачки, долго расправлял шинель на узком пространстве между Штыком и паном Калюжным. Его звали, ему обещали больше не перебивать, его упрашивали, он не ломался, он просто молчал, думал. Защищая свой пост, он не знал, что совершает что-то особенное. А теперь по интересу слушателей и даже по их недоверию понял, что совершил что-то особенное и даже по-своему выдающееся, а вот не верят, и некому подтвердить.

Народ в камере был разношерстный. Некий индивидуум, которого звали почему-то Манюней, сказал Чонкину

– За дезертирство это тебе сразу вышку дадут, расстреляют

– Манюня!
– окликнул его востоковед (в Долговской тюрьме были люди самых диковинных профессий) Соломин.
– Перестаньте пугать человека.

– Да я не пугаю, - возразил Манюня.
– Я говорю: раз дезертирство, значит, вышка. Это если б он, скажем, в самоволку пошел или, допустим, от эшелона отстал, ну тогда, конечно, можно бы ограничиться штрафной ротой, а когда дезертирство, да еше с сопротивлением властям, тут уж без вышки никак...
– Манюня помолчал, подумал.
– Ну, вообще-то сейчас расстрел гуманный. Раньше-то было как. Раньше тебя выводят во двор; отделение с винтовками, прокурор, доктор. Приговор читают, глаза завязывают, потом командуют. "Отделение, приготовиться!" Жуть! Теперь все не так. Теперь гуманно. Повели тебя, скажем, в баню, а по дороге - бац в затылок, и все. Охо-хо!
– зевнул он.
– Поспать, что ли.

Народ еще крутился на нарах, переговариваясь о том о сем, перекидываясь шуточками. Грузин Чейшвили рассказывал, как на воле жил сразу с двумя певицами. Другой голос излагал длинный и скучный анекдот, вся соль которого заключалась в том, что в нем действовали русский, еврей и цыган.

– Когда мне бывает трудно, - сказал бывший профессор марксизма-ленинизма Зиновий Борисович Цинубель,

– я всегда читаю Ленина.

– Легче становится?
– спросил кто-то.

– Напрасно иронизируете, - отозвался Цинубель.
– Когда-нибудь вы поймете, что у Ленина есть ответы на все вопросы.