Сам того не заметил, стал он размышлять вслух и, загибая пальцы на своей единственной руке, подсчитывать положительные качества Зинаиды и безусловно отрицательные той неизвестной женщины, которая займет ее место. Но пальцев было всего пять, а положительных качеств у

Зинаиды гораздо больше, а еще больше отрицательных качеств у той неизвестной.

Пошел мелкий дождь. Волков достал из-за пазухи драный мешок, сложил его капюшоном, надел на голову и встал, собираясь уходить. И тут он увидел Зинаиду. Она только что спустилась с крыльца и стояла, глядя прямо перед собой, и шарила в воздухе руками, как бы в поисках невидимого препятствия. Волков спохватился, подбежал к жене и встал перед ней, широко улыбаясь. Но она отстранила его и неверной походкой пошла прямо через площадь, хотя идти надо было совсем в другую сторону. Обогнав Зинаиду, Волков снова встал перед ней, но она опять его отстранила и пошла, словно придерживаясь прямой, невидимой Волкову линии.

– Ты чего это, Зина?
– Волков схватил ее за рукав.
– Аль не признаешь? Это ж я, Константин, муж твой.

Зинаида остановилась, но лицо ее ничего не выражало, а глаза смотрели куда-то мимо.

– Пойдем домой, - решительно сказал счетовод и потащил ее за собой. И она шла туда, куда он ее тащил, и поворачивала туда, куда он ее поворачивал. Пока шли по городу, он не задавал ей никаких вопросов, а как вышли в поле, не выдержал.

– Чего было-то?

– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, скороговоркой отбарабанила Зинаида.

– Окстись!
– пытался урезонить ее Волков.
– Ты кому это говоришь, это ж я, Костька.

– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, - тупо повторяла Зинаида, и похоже было, что все другие слова и понятия вылетели из ее головы.

"Видать, пытали", - подумал Волков и съежился.

На самом-то деле эта мысль пришла счетоводу в голову совершенно напрасно. К чести Тех Кому Надо и лейтенанта Филиппова лично, Там Где Надо никто Зинаиду не пытал. Лейтенант Филиппов встретил ее вполне вежливо и предложил сесть на табуретку.

– Ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю, - сказала Зинаида.

– Ну это мы еще выясним, - пообещал Филиппов.
– А пока садитесь.

– Ничего не видела, ничего не слы...

– Да садитесь же, - сказал Филиппов.

Он даже голоса не повысил. Он только подошел к Зинаиде, положил ей руки на плечи и придавил слегка, усаживая. Она послушно опустилась на табуретку, и тут с ней произошел кошмар. Из нее, как из прорвы, потекло по чулкам в сапоги и мимо. Образовалась довольно-таки большая лужа. Валявшийся окурок "беломора" поднялся и поплыл, как детский кораблик. За такой натурализм автор просит прощения удам, но прежде всего у работников карательных ведомств, проявляющих исключительное целомудрие при оценке тех или иных произведений искусства. Именно они чаще всего бывают шокированы изображением теневых сторон нашей жизни и всяческих грубостей. "Ну это уж слишком, - обыкновенно говорят они в таких случаях.
– Для чего это? Чему это учит?" И в самом деле, происшествие с Зинаидой случилось не очень красивое. Но чему-то оно все-таки учит. В первую очередь, оно учит каждого, прежде чем посетить Учреждение, освободиться от всего лишнего.

Самое интересное, что Зинаида даже не заметила, что с ней происходит. Сидя на табуретке, она продолжала бормотать свое заклинание. Лейтенант Филиппов в первое мгновение тоже ничего не понял. Услышав журчание, он глянул вниз, увидел лужу и окурок, поплывший под левую тумбу его стола. Лейтенант растерянно потоптался возле Зинаиды и кинулся вон из кабинета. В приемной, смущаясь, он велел Капе вывести свидетельницу на улицу, и пусть идет куда хочет.

Ведомая за руку своим мужем, Зинаида вернулась домой. К вечеру у нее поднялся жар, она лежала на печи, стучала зубами и на все обращения к ней твердила одно: ничего не видела, ничего не слышала, ничего не знаю. Позвали сперва фельдшерицу из Старо-Клюквина, потом бабу Дуню с травами и наговорами - ничего не помогало. Дошло до того, что баба Дуня предложила призвать попа. Выяснилось, однако, что во всей округе ни одного попа не осталось - антирелигиозная работа была здесь поставлена хорошо. Впрочем, может и лучше, что не нашли, был бы лишний перевод денег, тем более что через некоторое время Зинаида все же оправилась.

22

Разбирали пришедшую почту. Двенадцать баб в расстегнутых ватниках и плюшевых шубейках, в сбитых на плечи платках сидели, разомлев, на полу перед железной печуркой. Тринадцатый был мужик из дальнего колхоза Демен-тий, не взятый на фронт, потому что припадочный.

Дверца печки была открыта. Трещали дрова, и отсвет рыжего пламени играл на обветренных лицах.

Лиза Губанова с улыбкой рассказывала о недавнем событии. Две бабы из их деревни пошли в лес по грибы. Отошли совсем недалеко, когда услышали что-то трещит на дереве. Одна из них, Шурка, голову подняла да как закричит: "Ой, мамочки, леший!" - и брык в беспамятстве на траву. Ну, а другая, Тонька, та посмелее. Тоже на дерево поглядела и говорит: "Не бойся, Шурка, это не леший, а обезьян".

– В чем одетый?
– спросил Дементий.

– В том-то и дело, что ни в чем, а весь шерстью покрытый, как все равно козел. Ну, Шурка тоже в себя пришла и стала в обезьяна палкой кидать. "Слезай, - говорит, - не то зашибу". А тот говорит: "Не слезу".

– По-русскому говорит?
– удивилась Маруся Зыбина.

– А то ж по-какому?

– А вот немцы, - сказал Дементий, - говорят по-немецкому.

– Ставят из себя много, вот и говорят, - заметила Лиза.
– Ну и дальше. Стали они обои в него палками кидать, а он на ветке качается и смеется: "Не тужьтесь, мол, бабы, все одно не докинете. Вы лучше скажите, большевистская власть не кончилась ли еще?" Тонька, значит: "Сейчас, говорит, - сходим в деревню, узнаем, кончилась али нет, а ты погоди". И пошли в деревню, народ собрался, привели. Кто с вилами, кто с ружьями, а обезьяна уж нет. Тоже ж не дурак, чтоб дожидаться. А на другой день участковый приезжал. Тоньку и Шурку в правление водил да там стращал: "Никакого, - говорит, - обезьяна в наших лесах быть не может, а ежели, говорит, - еще такие отсталые разговоры услышу, из вас самих обезьянов наделаю".

Во время разговора вошла Нюра, слегка припозднившись. Лицо ее было заплакано. Поздоровалась и собралась примоститься на полу рядом с Дементием. Но ее остановила Маруся Зыбина:

– Нюрок, тебя чего-то Любовь Михална кличет.

Недоумевая, но и не очень тревожась, вошла Нюра в маленький, не больше вагонного тамбура, кабинет заведующей.

Любовь Михайловна, крупная, лет сорока, блондинка, с шестимесячной завивкой, сидела, еле втиснувшись в пространство между стеной и маленьким однотумбовым столиком. У окна стояла телеграфистка Катя. Она держала в руках толстую книгу и вычитывала из нее какие-то цифры, а Любовь Михайловна стучала костяшками счетов. На пальцах правой руки синела татуировка: "Люба", а на запястье левой - часы с ремешком (стрелки показывали половину десятого).