Эта тема звучит в поэме "Тазит", оставшейся неоконченной, и с особой силой - в поэме "Анджело". Современники не поняли эзоповского языка поэмы и приняли ее прохладно. Пушкин был раздосадован: "Наши критики не обратили внимания на эту пиесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучше я не написал"37.

Поэт придавал этой маленькой поэме, созданной по мотивам пьесы Шекспира "Мера за меру", особое значение. Надеялся, что читатели поймут то потаенное, что он хотел сказать ею. Лишь в наше время пушкинисты (Б. Мейлах прежде всего) приблизились к разгадке этой "загадочной поэмы".

О чем она? О лицемере и ханже, которого случаю было угодно поставить у руля государства. О деспоте, который всю строгость законов применяет против всякого, исключая лишь самого себя. О злобном тиране, который готов жестоко карать за малейшую провинность, но не способен прощать.

С первых же строк, характеризующих Анджело, мы узнаем в нем российского Николая Палкина:

Был некто Анджело, муж опытный, не новый

В искусстве властвовать, обычаем суровый,

Бледнеющий в трудах, ученье и посте,

За нравы строгие прославленный везде,

Стеснивший весь себя оградою законной,

С нахмуренным лицом и с волей непреклонной...

Некоторым казалось, что выведен здесь Аракчеев. Конечно, художественный образ всегда собирателен; возможно, что и Аракчеев послужил тут прототипом. Но когда писалась поэма, грозный временщик был уже на покое. Николай же разворачивался вовсю. Не при нем ли:

Пружины ржавые опять пришли в движенье,

Законы поднялись, хватая в когти зло,

На полных площадях, безмолвных от боязни,

По пятницам пошли разыгрываться казни,

И ухо стал себе почесывать народ

И говорить: "Эхе! да этот уж не тот".

Как-никак, а при Александре казней не было. Формально они были отменены еще в XVIII веке Елизаветой Петровной. Николай повелел отыскать в законоуложеньях основание для казни декабристов, было исполнено: "пружины ржавые опять пришли в движенье..."

"Угрюмый Анджело в громаде уложенья" открыл один закон, который "в том городе никто не помнил, не слыхал". Закон карал смертью за прелюбодейство. Первой жертвой этого закона стал молодой Клавдио. Он приговорен. Его сестра Изабела приходит к правителю молить о помиловании, о милосердии. Изабела взывает к "жестокосердному блюстителю закона":

"Поверь мне, - говорит, - ни царская корона,

Ни меч наместника, ни бархат судии,

Ни полководца жезл - все почести сии

Земных властителей ничто не украшает,

Как милосердие. Оно их возвышает..."

Анджело отвечает, следуя логике палача декабристов:

Карая одного, спасаю многих я.

Палач на троне между тем разглядел, что Изабела прекрасна. Он говорит, что есть одно средство к спасению ее брата: "Люби меня, и жив он будет". Пушкин комментирует:

Устами праздными жевал он имя бога,

А в сердце грех кипел.

Изабела в гневе так говорит об Анджело:

Тот грозный судия, святоша тот жестокий,

Чьи взоры строгие во всех родят боязнь,

Чья избранная речь шлет отроков на казнь,

Сам демон; сердце в нем черно, как ад глубокий,

И полно мерзостью.

"Анджело" создан Пушкиным в 1833 году, когда поэт давно уже оставил все надежды на милосердие Николая. Нравственный облик "убийцы гнусного" и ханжи стал ему совершенно ясен.

Слова Изабелы о том, что "земных властителей ничто не украшает, как милосердие", - прямое развитие темы более раннего стихотворения "Герой": поэт ценит милосердие властителя выше всех его ратных подвигов, а его друг скептически замечает, что трогательный рассказ о милосердии повелителя не более как выдумка льстецов. Однако прекраснодушный поэт предпочитает верить в "возвышающий обман", чем в "низкую истину".

Тьмы низких истин мне дороже

Нас возвышающий обман...

Оставь герою сердце! Что же

Он будет без него? Тиран...

Собеседник отвечает на это поэту одним надрывным словом:

Утешься...

Нет, "героя" из Николая не вышло. "Нас возвышающий обман" - не более как ирония заведомого самообмана. Оставалось только утешиться.

Пушкин вновь обращается к истории. Фигура мятежного Пугачева теперь все более и более его привлекает и завораживает. Тему эту Пушкин в конце концов решает в двух планах: и в качестве профессионального историка в "Истории Пугачева", и в качестве писателя в "Капитанской дочке".