«Не будет ли осложнений у Скарбека? У него польский паспорт, — все чаще тревожился Кертнер. — Лишь бы ему не пришлось уехать, лишь бы не закрылось фотоателье «Моменто».

Да, немало печальных и даже трагических новостей сообщил за два года злобствующий тюремщик. И как трудно бывало правильно оценить каждое такое сообщение, вселить в молодых товарищей по камере веру и бодрость, правильно осветить события, происходящие в мире и дать им революционную марксистскую оценку.

Немало острых споров вели они по ночам в конце августа 39–го года, после того как СССР и Германия заключили пакт о ненападении.

Помимо споров с Бруно, в те дни Этьен тяготел к размышлениям наедине с собой. Он взял в тюремной библиотеке «Майн кампф» Гитлера на итальянском языке и внимательно перечитал. Многие места книги выводили его из душевного равновесия. Особенно запомнилось:

«Мы покончили с вечными германскими походами на юг и на запад Европы и обращаем взор на земли на Востоке… И когда мы говорим сегодня о новой территории в Европе, нам сразу приходит на ум только Россия и пограничные государства, подчиненные ей… Гигантская империя на Востоке созрела для падения».

Не раз во время чтения Этьен задавал себе вопрос: «А переведена ли «Майн кампф» на русский язык? Если наш народ ее не читал, это — большая ошибка. Потому что все у нас должны знать, с каким «заклятым другом» мы заключили договор о ненападении. Сроком на десять лет.

Значит, мы не готовы к войне с Гитлером. Значит, хотим выиграть время.

Вот же мне, коммунисту и командиру Красной Армии, в это грозовое время пришлось надеть на себя маску и шкуру австрийского коммерсанта. Может, в этой предвоенной обстановке и Советской стране пришлось притвориться доверчивой. Лишь бы не довериться на самом деле, а только притвориться…»

87

Прежде, когда счет шел на годы, месяц казался значительно более коротким, чем сейчас.

Совсем, совсем недавно оставалось сто дней до освобождения, а сегодня — только три месяца. Конечно, три месяца — тоже срок немалый, но воодушевляет уже одна мысль, что было во много раз больше.

А потом счет уже пошел на недели. Значит, наступит такое время, когда единицей измерения станут сутки?

Отныне Этьен на все и на всех смотрел по–новому. Где–то в глубине души он уже отрешился от всего, что его окружало, от маленьких и крошечных тюремных забот. Последние дни его соседи по камере жили ожиданием рождественских посылок, гадали — что пришлют? Этьену было небезразлично, что получат к рождеству другие. Но помнил, что сам он посылки уже не получит, и нисколько этим не был обеспокоен.

Капо диретторе снова вызвал узника 2722.

У Кертнера уже давно выработалась походка человека, которому некуда торопиться, который не спешит на любой зов, даже к самому высокому начальству. Походка эта свойственна людям, которые уже много отсидели и которым еще предстоит сидеть.

А сейчас узник 2722 суматошно заторопился, чего прежде за ним не наблюдалось, и чуть ли не бегом побежал по коридору, так что Карузо тоже пришлось прибавить шагу…

— Срок заключения подходит к концу, — холодно сказал капо диретторе, а лицо его выражало недовольство. — Вас вышлют из Италии. Есть ли подходящая одежда?

— Да, если у вас в кладовой порядок.

Капо диретторе раздраженно помахал рукой перед своим лицом, будто разгонял табачный дым.

— Речь идет не о той одежде, в какой можно выйти из ворот тюрьмы. Нужна приличная одежда, чтобы проехать до границы, не вызывая к себе скандального внимания публики. Если подходящей одежды нет, то, поскольку родственники не могут ее вам доставить, администрация тюрьмы по закону обязана предоставить такую одежду при освобождении.

— Мой костюм и плащ не должны вызвать скандального внимания публики. Ведь пятна крови, как вам, конечно, известно, легко отмываются… Может, я отстал от моды, устарел покрой… Впрочем, костюм не мог устареть больше, чем его владелец.

Удачно, что Этьена арестовали не осенью, а зимой, когда он уже носил плащ. Не в Тунис и не в Марокко же его высылают, а на север. Туда в одном костюме… Особенно холодно бывает в декабре в Альпах, он помнит швейцарские зимы с юности, когда ходил в коллеж.

«На случай высылки в Швейцарию мне очень пригодилась бы таинственная шуба, которую продала Джаннина», — усмехнулся про себя Этьен.

— Не сообщит ли капо диретторе, к какой именно границе меня повезут? Я указывал в своем заявлении на две желательные границы — французскую или швейцарскую. Мне совершенно все равно, на какую. Лишь бы там не было фашистского режима, — Кертнер выразительно взглянул на лацкан директорского мундира, на фашистский значок. — Я попрошу политического убежища.

— А если Франция или Швейцария откажут? — Джордано погладил себя по голому черепу, будто хотел разгладить все морщины.

— Пусть тогда арестуют. Но отправить меня в Германию или в Австрию послать на казнь. И вы это прекрасно знаете.

— Напрасно упрямитесь, Кертнер, — усмехнулся Джордано, — напрасно не признаетесь, что вы из Советской России… Прежде в этом еще был какой–то смысл. Но сейчас, после того, как Россия заключила договор с Германией о ненападении и дружбе…

— Этот договор касается русских, а ко мне отношения не имеет. Аншлюс остался аншлюсом. Моя Австрия по–прежнему под сапогом Гитлера, и у него совсем не короткая память. А вам не терпится отправить меня к нему на расправу…