Шибздик не обиделся. Отплевываясь, он перевернулся с живота на спину, сел на еще не остывшем песке и сказал, утирая пятнистым рукавом комбинезона чумазую физиономию:

– Все это ерунда, Баклан. А знаешь, что главное?

Главное, что мы им, козлам этим, доказали…

– Ну и что ты им доказал? – устало спросил Баклан, ложась на спину. Песок был теплый и мягкий, поезд приятно покачивало, и он с облегчением закрыл глаза. Денек выдался не из легких, и неизвестно было, что ждет их впереди.

– Что доказал? – повторил Шибздик. – Одну простую – совсем простенькую! – вещь: мы не рабы.

Баклан открыл глаза и повернул к нему голову.

При свете звезд ему удалось разглядеть, что Шибздик улыбается.

Борис Иванович повернул голову направо и посмотрел в окно. За окном не было ничего интересного. Там виднелся тесноватый внутренний дворик, в который открывались широкие ворота четырех расположенных напротив автомобильных боксов. Одни ворота были распахнуты настежь, и за ними можно было разглядеть стоявший на яме «луноход» с поднятым капотом, вокруг которого валялись какие-то замасленные железки и куски грязной ветоши.

Потом откуда-то притрусил беспородный кобель, с головы до пят увешанный свалявшимися комками грязной рыжей шерсти, лениво задрал лапу на открытую створку ворот, внимательно обнюхал результат своих усилий, отбежал на несколько шагов, остановился, почесал задней лапой за ухом и вдруг брякнулся на землю, как мешок с костями. Было видно, что ему жарко и никуда не хочется бежать.

Снаружи окно закрывала решетка. Решетка была кокетливая, выполненная в виде расходящихся из левого нижнего угла солнечных лучей, выкрашенных в небесно-голубой цвет. В сочетании с пыльным стеклом и забившейся во все впадинки зеленовато-коричневой грязью этот цвет вызывал острую головную боль, и Борис Иванович отвернулся от окна. Легче ему от этого не стало, поскольку он сразу же увидел то, от чего отвернулся минуту назад, а именно захламленный бумагами стол, на краю которого скромно примостился компьютер, несгораемый шкаф в углу, ободранную полировку стенных панелей, портрет президента на стене, а под портретом, в скрипучем вращающемся кресле, сухопарого человека с пышной седеющей шевелюрой и недовольным бульдожьим лицом. На человеке был милицейский китель с погонами подполковника.

Тогда Борис Иванович стал смотреть на Подберезского, но и это не принесло ему долгожданного облегчения. У Подберезского был вид отпетого пьяницы, дебошира и мелкого уголовного элемента: белая рубашка лопнула под мышками и испачкалась землей, зеленью и еще какой-то бурой дрянью, похожей на кровь, светлые брюки разодрались по шву, галстук выглядит так, словно в него сморкались, чумазая физиономия исцарапана и распухла от комариных укусов, волосы всклокочены, под глазом – фонарь"

Подполковник наконец закончил изучать доставленные вместе с задержанными бумаги, отложил их в сторону, неодобрительно покашлял в кулак и, подняв голову, уставился куда-то в пространство между Борисом Ивановичем и Подберезским. Он смотрел в одну точку так пристально, что Борис Иванович не выдержал и обернулся. Позади него ничего не было, кроме голой стены.

Подполковник встрепенулся, словно пробудившись ото сна, и сказал неожиданно приветливым тоном:

– – Ну-с, господа, давайте знакомиться. Ваших имен не спрашиваю, они тут у меня записаны, а меня зовут Иваном Ивановичем. Подполковник Пискунов, прошу, так сказать, любить и.., гм.., жаловать.

– Простите, подполковник, – очень вежливо спросил Подберезский, – а ваша фамилия пишется с мягким знаком или без?

Подберезский был сильно зол и своими глупыми вопросами хотел насолить подполковнику.

Подполковник Пивкунов спокойно пропустил этот не слишком остроумный выпад мимо ушей. "Привык, наверное, – не без злорадства подумал Комбат. – Наверняка подчиненные за глаза Писькуновым зовут.

А начальство, может, и в глаза так величает."

– Итак, – спокойно продолжал подполковник, – поговорим без протокола.

– Жаль, – опять перебил его Подберезский. – Я бы с удовольствием внес в протокол тот факт, что ваши молодчики в бронежилетах вшестером обрабатывали меня автоматными прикладами.

– Не нужно было оказывать сопротивление при задержании, – огрызнулся Пискунов.

– Они как-то не стали меня спрашивать, стану я оказывать сопротивление или не стану, – возразил Подберезекий. – Они, знаете ли, сразу перешли к делу.

– Ay меня записано, что все было наоборот, – возразил подполковник. – А что написано пером… Ну, вы сами понимаете.

– Несомненно, – сухо подтвердил Подберезский.

– Итак, поговорим без протокола, – вернулся подполковник к тому самому месту, на котором его прервали. Комбат уставился на него с неподдельным интересом. У него вдруг возникла уверенность, что подполковник Пискунов – еще тот фрукт.

– Я очень рад, – продолжал подполковник, – что досадное недоразумение благополучно разрешилось.

Приношу вам свои извинения за не совсем корректное поведение моих сотрудников. Но вы должны понять, – подполковник театральным жестом приложил ладонь к левой стороне груди, накрыв ею два ряда орденских планок, – что сейчас такое время… Разгул бандитизма, коррупции, даже, я бы сказал, терроризма… Ребята ежедневно рискуют жизнью. Тут, сами понимаете, немудрено озлобиться и иной раз слегка перегнуть палку. И потом, на момент задержания при вас не было никаких документов, да и вид у вас."