Ольга вернулась к Дымову и нырнула к нему под одеяло.

– Представляешь, я сказала ему, что не смогу приехать домой, чтоб он не волновался. Это впервые! Что будет дальше, Женя?

Дымов привлек ее к себе:

– Смотри не поцарапайся о мои кости, правда, я худой? Еще говорят, что я похож на обиженного пса.

– А на кого похожа я?

– На белую пушистую кошечку.

Первые полчаса они еще прислушивались к тому, что происходит в квартире, но потом, когда Дымов сходил в разведку и выяснил, что они остались одни, радости их не было предела.

– Митя говорил что-то про пирог, пойдем поищем. Я хоть и худой, но прожорливый, и еще гурман.

Завернувшись в простыни, они пришли на кухню, устроились на табуретах, и Дымов принялся кормить Ольгу. Разрезая крупные аппетитные помидоры и густо посыпая их солью, Дымов, вздохнув, сказал:

– Оля, я должен признаться тебе в одном страшном преступлении, которое я совершил, находясь здесь, в этой квартире. Понимаешь, я, словно гончая, почуяв дичь, что-то вынюхивал здесь и нашел на антресолях пачку совершенно великолепных рисунков. Это тоже Дорошев, хотя я, кстати, так и не понял, почему все его работы находятся именно в этой квартире. Ну да бог с ним. Непонятно одно: почему он не хочет мне их показать? Я бы и сам купил. Уверен, что и Планшар одобрил бы мою покупку. И еще: из Виктора, если он не сопьется, можно сделать настоящего художника, но… даже не знаю, говорить тебе или нет. Понимаешь, я постоянно чувствую какое-то несоответствие между самим Виком и его работами, поэтому боюсь, что эта его работоспособность – временная, случайная. А ведь я бы мог устроить с Планшаром аукцион и в Каннах, и в Дижоне, я мог бы сделать Вику великолепную рекламу. Ему бы уехать отсюда, он безалаберный человек, это сразу бросается в глаза, любит выпить, я не доверяю ему и не могу на него поставить, что ли… ты понимаешь меня?

– А где те рисунки, можно посмотреть?

Дымов прошел в прихожую, включил там свет, и вдруг Ольга услышала:

– Оля, а это чье, ты не знаешь? Поди-ка сюда, скорее, вот здесь, под пледом?.. Ничего не понимаю.

Ольга опустилась на колени перед аккуратно сложенными одна на другую работами и пожала плечами:

– Это Дорошев. Какой он все-таки странный, значит, он не все показал нам. Я тоже ничего не понимаю.

Между тем на свет выплыли портреты Маши, и Ольга выразительно взглянула на Дымова:

– Узнаете?

Дымов, развернув самый большой холст, обратил его к свету, и глаза его заблестели.

– Узнаю. «Обнаженная М.», да это же твоя Машенька! Ну и дела!

Ольга встала и побежала в комнату.

– Едем, едем немедленно, я сейчас ему такую выставку устрою! Это он, понимаешь, это он, Дорошев, украл у нас Машеньку, он развратный и бездарный мужлан. Посмотри, он раздел мою дочь, наверняка переспал с ней, и теперь она уцепилась за Хорна, как за соломинку. Бедная девочка. А я-то все смотрю на нее и не понимаю, почему у нее такие грустные глаза и почему они с Мишей ни разу не обнялись и не поцеловались. А может, она беременна от него? Ужас! Едем быстрее!

Дымов, который как завороженный смотрел на холст, неожиданно сказал:

– Я никуда не поеду. Его нельзя беспокоить, потом все выясним. Проще поговорить с Машей. Но как она здесь хороша, прямо как живая, ты только посмотри! Да у вас здесь, сударыня, Клондайк. Пойми, ему нельзя сейчас трепать нервы, он художник, он ценит красоту, а Маша… она как цветок.

– Значит, тебе этот пропойца дороже моей Маши? Но ведь Маша – это почти что я, понимаешь? Значит, ты не любишь меня!

– Оля, успокойся, нельзя так нервничать, подождем до завтра. Давай лучше посмотрим, что тут у нас еще есть. Нет, ты только посмотри: «Река вечером», «Девушка под дубом» – сдается мне, это тоже Маша. «Белые козы» – это чудо что такое! «Голубая тропинка, ведущая в деревню».

– Значит, ты не поедешь со мной?

– Нет, и ты никуда не поедешь. Пойдем съедим по куску пирога, он с вишней, еще теплый. Хороший мальчик Митя, добрый.

Хорн возвратился домой, так ничего и не узнав у Руфинова. Маша снова пропала. Он позвал Геру, но ему никто не ответил. Обычно она встречала его на пороге, и по всему ее виду было видно, что она скучала без него. Острая и холодная, как лезвие, мысль привела его в комнату – окно было распахнуто, на полу – домашние бархатные тапочки Геры. Он бросился к окну и выглянул вниз – на асфальте в свете фонаря мерцала большая лужа, хотя дождя уже не было три дня. Лужа на его глазах стала приобретать зловещий красноватый оттенок, и тогда Хорн понял, что случилось что-то страшное. «Вот и все, Миша, – подумал он, – ты убил Геру». Она не могла остаться в живых после такого страшного полета, значит, она сейчас в морге, где пытаются установить ее личность. Он не мог допустить мысли, что Гера могла попросту выйти из дома. Хорн достал сигарету и сел за телефон.

– Девушка, скажите мне, пожалуйста, телефоны всех моргов.

Он звонил и спрашивал адреса. Перед тем как выйти из дома, он зашел в спальню, включил свет и с тоской посмотрел на аккуратно заправленную постель. Он заплакал. И не было никого, кто бы смог утешить его так, как это умела делать Гера.

Услышав какой-то шорох, он оглянулся, смутно надеясь увидеть ее, он мгновенно представил, как она войдет сейчас и скажет, что ужин готов и что она подогревала его уже три раза, но никто не вышел, зато раздался пронзительный и неотвратимый звонок в дверь. «Началось».

Но, уже подходя к двери, он подумал, что смерть Геры – плод его разыгравшейся фантазии, вызванный страхом потерять ее. Мысль эта оказалась настолько ясной и отрезвляющей, что Миша, облегченно вздохнув, пошел открывать. Он даже не посмотрел в глазок, настолько был уверен, что вернулась именно Гера. Кому же еще звонить в такое время?! Но когда он увидел Машу, ему стало нехорошо.

– Можно я переночую у тебя? – Маша уверенно вошла, разулась и вопросительно взглянула в глаза своему жениху, который почему-то выглядел растерянным и бледным. – Только, пожалуйста, ничего не спрашивай, меня снова начнут разыскивать. Позвони папе и скажи, что я все это время была у тебя.