Мой духовник отец Федор, привыкший к беспокойной гетманской жизни, никогда и не удивлялся, когда днем или ночью, в зной или слякоть приходилось оседлывать коня, засовывать в переметные сумы священные книги и отправляться неизвестно куда и на какое время. Черная ряса на отце Федоре была похожа на казацкую керею, черная камилавка скорее напоминала казацкую шапку-бирку, огромный серебряный крест на толстенной серебряной цепочке мог послужить и для благословения, и как оружие в случае необходимости, потому что ни сабли, ни мушкета отец Федор, ясно, не носил, а жизнь наша была полна угроз и опасностей.

Войдя в хату, отец Федор молча благословил меня, и я поцеловал ему руку.

– Отче, - сказал я, - пролилась невинная кровь. Отпусти мне грех мой тяжкий.

– Бог простит, - промолвил он задумчиво.

– И детей неразумных тоже прости, - попросил я.

– Бог простит и их.

А "дети неразумные", казачество мое неудержимое, услышав о гетмане, уже пробиралось через речку кто как был - один голый до пояса, другой в сапогах, третий босой, а четвертый с ружьем на плече, а еще кто-то с чаркой, вели с собой и женщин каких-то непутевых, и бандурист с голой саблей, прицепленной к струнам, и два скрипача - не поймешь, цыгане или евреи, - пиликали, напевая следом за бандуристом.

Я вышел из хаты вместе с отцом Федором, а уже двор полнился разгулявшимся казачеством, которого не остановит никакая сила и не пристыдят никакие слова.

– Батьку!
– кричали казаки, смеялись и плакали и даже лукаво делали вид, будто намереваются целовать мои сапоги.
– Батьку гетман! Какая радость! Почтил наше товарищество! Почтение и любовь тебе, батьку!

Мне нужно было проявить строгость, поэтому я отступил от пьяных и крикнул:

– Сотник ваш где?

– Сотник? Семко? Батьку! Будет! Будет и Семко! А вот мы из его сотни. Вот они мы! Это Ярема Лелекало, в ременных штанах, а тот босой - это Яндр Шаленко, а в кармазине Васько Ганебный, а в ермолке Лейба Иван, а на скрипочках играют Гаврила Пыркало и Семен Гиркало, потому что Ивашко Фалендыш женится, как и наш пан полковник Максим, и тоже берет пани уродзонную, хотя и одета она недишкретно, а Илья из Мотовиловки и Роман Кандир тянут вон бочонок с медом... Выпей с нами, батьку! И ты, святой отче, причастись казацким причастием...

Я выпил ковш меда, ведь как же иначе. Сказал, правда: "Не напивайтесь, детки, слишком, ибо грех". Отец Федор перекрестил казаков. Тогда я спросил тех, что ближе:

– Как же вам живется, панове товариство?

– А как ведется, батьку гетмане? Замок взяли. Приступились и взяли. Теперь наш. И полковник Максим женится на княгине. Как и наш Ивашко Фалендыш. А вот и наш сотник идет...

Семко Забудский брел мокрый, как мышь. Среди казацких сермяг сверкал на солнце адамашком и златоглавом, драгоценным оружием увешанный, будто на продажу, толстым был еще тогда в Чигирине, теперь шею его так расперло, что панские саеты аж трещали.

– Челом, гетмане!
– еще издали промолвил он мне своим язвительно тихим (будто у тебя по коже идет!) голосом, в котором легко уловил я властность и даже надменность. Надменность перед гетманом? С чего бы это?

– Челом, сотник!
– ответил ему.
– Хорошо, что торопишься к гетману, но мог бы и коня взять.

– А мой конь убит, когда брал я замок, - гордо промолвил Семко, становясь уже рядом со мной.
– Ведь это я овладел замком, гетман, Семен Забусский к твоим услугам.

– Забудский?
– напомнил я ему.

– Забусский, - поправил Семко. Потерял где-то одну букву, да пусть уж.

– Рассказывай же, как брал Тульчин, - указывая ему место возле себя, сказал я.

– А так и брал. Прискочил со своими молодцами, поджег Нестервар, наделал дыма и шума да и ударил на замок. А там князь Четвертинский со шляхтой, да рендари, прихвостни панские, сбежались со всей округи. Ну и обрадовался же я, так обрадовался! Выставил самых горластых своих казаков Улаша Лунченко, да Яхна Чвовжа, да Яцка Обуйного и говорю им, кричите, говорю, мол, вот теперь мы вам вместе за все и отблагодарим, и за то, как вы Наливайко в медном воле сожгли, и как детей казацких в котлах варили, и как казаков среди Варшавы колесовали, шкуру с живых сдирали, и как их женам грудь обрезывали да этой грудью по морде нас били, и как пахали лед нашими отцами, и как вы нашу благочестивую веру нехристям продавали. Вот и крикнули мои хлопцы, а пушкари из трех пушек замок стали бурить. Так что же панство? Они рендарям мушкеты раздали, а те как ударили по нас, так у меня и легло десятка полтора хлопцев, а тогда те как вырвались из замка, да как налегли, так и пришлось давать дёру, черт возьми! Вот тут и конь мой был убит, а уж как я уцелел, того и господь бог не ведает. Так я отступил. Да пустил хлопцев вокруг, чтобы собирали люд, и принимали мы всех, кто хотел, да как обложили замок тысяч на пять, а может, и на десять, так паны и запросили решпекта. Выбросили белую хоруговку, а я говорю хлопцам: "Одолели мы все-таки панов!" Ну, переговоры. То да се. Говорю панам: "Отдайте нам всех вон тех своих убийц, которые меня пощипали, а сами сидите себе. А рендари пусть платят нам откупное, вот и вся рада. Нам завет такой батько Богдан дал: богатого дери, чтоб не обогащался, с убогим делись, чтобы не бедствовал, так и не будет лучше и не будет славнее, краше, чем у нас на Украине".

– Запомнил же ты мой завет, - прервал я его речь.

– Почему бы не должен был запомнить? Когда выкрикивал тебя гетманом, знал, кого выкрикивать.

– Разве это ты выкрикивал? Видел тебя под тыном в Чигирине возли шинка, а на Сечи не видел.

– Эге-гей, пане гетман! Забыл, как я кричал?

– Не расслышал твоего голоса. А теперь хочу услышать.

– А что говорить. Содрали мы луп с рендарей, а их самих велел загнать в калиновую рощу. Есть тут неподалеку. Вербы вокруг, а посередине калина, рай, да и только. Загнал их туда, может, тысячу, а может, и три, кто же там считать будет. Потом послал я хлопцев, говорю, вбивайте нашу христианскую хоругвь в землю и кричите: "Кто хочет принять нашу веру христианскую, тот останется в живых. Пусть придет и сядет под эту хоругвь". И трижды кричали мои хлопцы, а некрещеные и слушать не хотели. Уже мой казак, который сам из евреев, Иван Лейба, сказал, что там целых три их гаона, то есть какие-то их мудрецы, и все они уговаривали своих держаться своей веры. Тогда я велел забрать этих ученых и заковать в железо, чтобы получить за них выкуп, а молодцов своих послал покончить со всеми неверными. Пырни его ножом освященным по шее - и дело с концом! Вдруг, смотрю, бегут мои хлопцы обратно перепуганные и еще издали кричат: "Пане сотник! Пане сотник!" - "А что, говорю, не найдете в калине кого резать? Может, который притаился мертвым, так вы его ножом под бока, чтобы не лукавил! Вот так, дети мои!" А они: "Пане сотник, поют же! Поют и плачут, мужчины и женщины, старые и маленькие детки! Что бы это значило? Грех же, пане сотник! Люди же! Поют. Поют и плачут". Ну, так уж моя душа, как говорится, выскочила из кунтуша. "Да казаки ли вы?
– крикнул я им.
– Кончать! Кому велено?" Погнал я их назад, а сам отвернулся, чтобы и не видеть, и не слышать. А уж потом с полковником Максимом и шляхту в замке прикончили.

Я смотрел на этого толстого, приземистого, облитого потом под чужими кармазинами человека и горько думал: почему не издох он, пьяный, вот там под тыном в Чигирине? Почему?

– Думал ли ты о справедливости, Семко?
– спросил я его.

– Справедливость? Пане гетман, да ведь она приходит только на поминки!

– А о милосердии?
– спрашивал я дальше.

– Гей, пане гетман, - захохотал Семко.
– Милосердие пусть скапывает из уст поповских, как сок с березы, а нам только и знать: месть да кара!