– И папа решается назвать имя того, кто мил его сердцу? Не боится прогадать?

– Папа выражает надежду, что сейм увенчает короной природного королевича.

– Вельми осторожно!

– Однако нунций имеет полномочия от себя сказать слово в пользу Яна Казимира. Также послы короля французского д'Арпонжон и друг пана гетмана граф де Брежи...

– А также посол от королевы Христины, и от цесаризиков, и от электра Бранденбургского, и, наверное, от султана Мехмеда... Такая компания знатная, что куда уж там простому казаку со своими усами!

– Пане гетман, ты засвидетельствовал свою силу перед всей Европой. Королевство стоит беззащитное и надеется разве лишь на божье заступничество. Нужно ли говорить, как много значит сегодня твой голос?

– Ага, сегодня?! А завтра? Снова начнется то же самое, что длится уже целых сто лет? Пан Кисель шлет мне лживые письма, а в сенате обдумывает, как раздавить шляхетским сапогом мою голову. Наверное, слышал ты, как он распинался на сейме: "Я польский дворянин и сенатор. Предки мои хотя и русские, но Свентольдичи, которые своими советами и примерами соединили дворянство роксоланское с телом Речи Посполитой. Я не имею ничего общего с бунтовщиками: там нет шляхты". А я должен слушать всех этих лживых сирен? Гей-гей! Ты прибился ниоткуда с голыми словами - и я должен верить? Видел мой табор, пане Немирич? Это не слова, это живое могущество народа целого! А еще подходит орда с Тугай-беем, моим побратимом. Достаточно ли нам слов? Я иду туда, куда шел, и буду нависать над панством, как меч карающий! Передай об этом тому, кто тебя послал. И заверений твоих мне мало. От короля Владислава мы имели письма с королевскими печатями, а Потоцкий растоптал и эти печати. Жаль говорить! Пусть пришлет мне Ян Казимир своих послов туда, где я буду. А уж тогда посмотрю. Иду туда, куда шел!

Выговский тогда смолчал, о Немириче речи не заводил, но через несколько дней поставил передо мной нового гостя.

– Прибежал твой крестник переяславский, гетман, - сказал невыразительно.

– Как зовется? Кто такой?

– Говорит: Павло Тетеря. Ты, мол, его отец крестный.

– Тетеря? Ну! Где же он?

– Сейчас будет. Да только страшновато мне, гетман, становится, как погляжу, что отталкиваешь ты от себя людей ценных. Не случилось бы того и с крестником твоим. Он ведь тоже шляхтич индегнатованный и, кажется, образован вельми, может, как и пан Немирич, которого ты прогнал от себя ни с чем.

– Ни с чем? Как это? А голова на плечах - разве это уже такая малость? Одно мое слово - и казачество разорвало бы его на такие куски, что и в день Страшного суда никто не собрал бы вместе. Пришел ко мне целый и ушел тоже целый.

Выговский молчал осуждающе. Не отваживался встревать в спор, но и от своего не отступался. Стоял, будто упрек моим неразумным поступкам. А что же разумное? Только то, что считает мой писарь генеральный? И я должен был не отпускать этого проходимца с пустыми руками, а поскорее вручать ему свои универсалы гетманские на поддержку элекции Яна Казимира? Тогда кто же изберет короля - гетман Войска Запорожского или пан Немирич и пан Выговский? Раз уж я надумал, то снаряжу на сейм свое посольство казацкое и велю: поступайте так, а не этак - да и дело с концом. Или, может, хотел бы направлять руку гетманскую, пане писарь? Короткие руки бог тебе дал!

Рвалось все это из меня, но я подавлял эти слова в себе, только тяжело взглянул на Выговского, а пан Иван будто сник, и заерзал на своем стуле, и даже застыдился своей назойливости. Если бы я умел угадывать будущее не только всего народа, но и каждого, прежде всего тех, кем окружал себя, в ком хотел видеть опору! Увидел бы я тогда, как над моей могилой пан Выговский вырвет булаву из рук моего несчастного сына, а потом, размахивая булавой, уничтожит все самое святое, сделанное мною, оклевещет меня и мой народ, подольстившись к продажной старшине обещаниями нобилитации всех в шляхетство, попытается оторвать Украину от России, а его ученый радца пан Немирич, пуская в ход свое арианское красноречие, будет разрисовывать перед одетыми в свитки посполитыми райские видения свобод духовных, университетов, гимназий, типографий, ничего не пожалеет, лишь бы только вернуться с тощих полесских земель на жирный полтавский чернозем. Почему не прислушался я к словам чистосердечного, но мудрого Мартына Пушкаря, полковника полтавского, который уже в Чигирине молвил про Выговского: "Увидите, что за огонь из этой искры взнетится!"

Почему же то, что мы рождаем, нас съедает? Как самка паука, которая начинает сжирать самца, как только он начинает ее оплодотворять, и эта жестокая любовь неминуемо заканчивается смертью того, кто закладывает начало новой жизни. Вгнездившись, будто жирные вши на богатом воротнике, все эти рожденные мною выговские съедают меня, жрут, будто гусеница среди зеленых листьев, будто шашель, забравшийся в дубовый шкаф, будто червь, роскошествующий в теле убитого героя, - прожорливые, жадные, сплошные рты, глотки, бездонные пропасти ненасытности.

Получалось, что я окружал себя негодяями и всячески отстранял народ, который меня возвеличил. Неужели так заведено испокон веков, что народ всегда жертва измены? Испокон веков пишутся законы, предусматривающие жесточайшие наказания предателям, но карают не тех, кого следует. Главные предатели сидят в дворцах и направляют гнет всеобщий на малых, часто несчастных людей, оказавшихся в безвыходном положении. Свора приспешников. Свора...

– Позови пана Тетерю, - сказал я Выговскому устало.

Может, хоть этот не будет ничтожным червяком! Ведь и не похож он ничем на выговских и немиричей, высокий, красивый, брови вразлет, как у меня, глаза ясные, осанка гордая. Кинулся ко мне, с трудом сдерживая всхлип:

– Батько!

И я пустил слезу, обнимая своего крестника, которого давно уже не видел.

– Где же это ты обретался, мой милый крестник?

– Смотрел, как говорил когда-то еще Гораций, quid velit et possit rerum concordia discors [38] , - промолвил Тетеря.