Случилось это в ночь на четверг перед воздвиженьем, в эту ночь пилявецкого позора для шляхты закачалось все королевство и стало разваливаться, и уже никто никогда не мог ей помочь. Считали нас хламом, самим грозным видом своего наступления намеревались усмирить, пышностью и роскошью стремились ослепить и привести в замешательство. А мы же вышли из степей скифских, может, и происходили от тех скифов, о которых Геродот говорил: "Среди всех известных нам народов только скифы обладают одним, но зато самым важным для человеческой жизни искусством. Оно состоит в том, что ни одному врагу, напавшему на их страну, они не дают спастись, и никто не может их настичь, если только они сами не допустят этого".

Когда поднимается весь народ, его не одолеет никакая сила. Не одолеет и не подступится извне. Зато может подточить изнутри. Как шашель, вслепую, упорно, неотступно. Эта злая сила - жадность, завистливость, юрность. Я должен был столкнуться с этим под Пилявцами, а в дальнейшем - еще больше.

Тем временем войско мое гудело, будто пчелы к весне. Бросились на табор беспанский, остолбенели от богатств, лежавших в грязи, набросились на добычу, начинался Судный день. Давка, ссоры, крик, смех, разгарш.

– Вот так паны!

– И плюдры оставили!

– Так темно же было надевать!

– Сказали бы нам, мы присветили бы им саблями в глаза!

– Они и сами похваляются, мол, что ни пан, то и сабля!

– А у нас что ни казак, то и воля. А волю никакой саблей не возьмешь.

– Кого пан припугнет, то потом и торба спать не дает.

– Вот и расторговались паны на нашей земле, а теперь мы их сребро-злато подуваним.

– Да тут больше награбленного, чем нажитого.

– Таскал волк овец - потащили и волка!

– Как нажито, так и прожито!

– Потряслись же паны! Проскакали, как рысь-коза.

– Пусть бы их черт на глубокое не носил, они бы и не утонули.

– Как бежал беглец, так и настиг его конец!

– Не жалей ухналь - подкову потеряешь!

– То-то и оно: не жалей алтына - отдашь полтину!

– Снимай, хлопцы, кожухи да одевайся в шубы панские!

– Тю на тебя! Да разве в своих не тепло?

– Тепло-то оно тепло, да только в кожухе - свобода, а в шубе прислужничество.

– Не только же саламатой да щукой-рыбкой казачеству питаться!

Обрадовавшись до безумия добыче, которая тысячекратно превосходила корсунскую, запели и песню обо мне, только что сложенную:

Ой, Хмелю, Хмелику!

Вчинив єси ясу

I помiж панами

Велику трусу!

Однако, кажется, эта песня и не пошла дальше пилявецкого поля, потому что уже там более осмотрительнее запевали другую:

Отомане наш,

Не дбаєш за нас,

Бо вже наше товариство,

Як розгардiяш!

Но много ли было осмотрительных? Старшина казацкая тоже кинулась на добычу великую в сокровищах и фантах, когда каждый тянул себе, вырывал у другого из рук, а потом еще и подбегали к гетману, чтобы разнял и установил справедливость. Мой генеральный обозный Чарнота, чтобы поддобриться к гетману и утвердиться вторым человеком в войске, кинулся отбивать имущество якобы для меня, а потом в самом деле свез к моему шатру множество бочек с серебром и золотом, сундуков с богатыми одеждами и тканями, посгонял более сотни породистых турецких коней, а непородистые тысячами бродили по табору, тщетно разыскивая хотя бы травинку.

– Что это?
– спросил я Чарноту.

– Отправим в Чигирин, может, сам гетманич и довел бы обоз, чтобы спрятать дишкретно.

– Ага! Чтобы снова говорили, что Хмельницкий закапывает в землю клады? Видишь, какой у меня шатер, какая у меня одежда и какая еда? Нужно ли мне все это, притащенное тобой? Лишь бы ранкоры супротив гетмана вызвать!

– Да если же бог дал так много всего, грех не поживиться!
– засмеялся Чарнота.
– Если сам не хочешь, я спрячу. Пригодится в нашей нужде великой.

Выговский, который, кажется, единственный из моих старшин не погрел рук возле добычи, заметил без своей привычной осторожности:

– Вместо свободы добыли у шляхты только имущество.

– Кто чем обладает - то и теряет, - ответил я пану писарю генеральному, - или тебе, пан Иван, жаль богатств братии своей?

– Смешно мне, гетман, смотреть, как хлопство с татарами на серебряных блюдах конину вяленую ест.

– А разве не одинаковый рот - у пана и у хлопа и разве не к лицу каждому серебряное блюдо?