Не казак кланялся королю - король склонял голову перед казаком! Не напрасно я проявлял такое поистине нечеловеческое терпение в разбушевавшемся море страстей, возмущений, домогательств и непослушания.

Я вызвал в Лабунки генеральных старшин и полковников, погрел их в своей теплой хате, вспомнив, как это нынче неуютно панству в Варшаве на элекционном поле [46] под ветром и снегом, угостил каждого чаркой горилки из гетманских рук, спросил не без лукавства:

– Так как будем встречать королевского посла - в пышности или пренебрежении?

Старшины предусмотрительно промолчали, откликнулся лишь Кривонос:

– Делай как знаешь, гетман, я же умываю руки, потому что с паном Смяровским у меня счеты еще с Полонного.

– У нас счеты со всей Речью Посполитой, - заметил я.

– Видишь ли, у меня тут не все так просто. В Полонном была тогда семья пана Смяровского, а хлопцы мои озверели: очень уж сильно палило в нас панство из пушек. В душу каждому целились! Ну, а уж если разойдутся мои хлопцы, то за руку не удержишь. Несчастье случилось и с семьей секретаря королевского.

– Жаль, Максим. Не знал я об этом. А хотел, чтобы ты встретил посла королевского перед Лабунками и сопроводил ко мне. Приучать уже следует шляхетских панов к нашему казацкому маестату. Тогда что же? Пусть встречает пана посла генеральный обозный Чарнота? Или он еще не выкричался? Как, Чарнота?

Хохот покрыл мои слова.

– Да ведь пан Чарнота не способен сесть в седло!
– крикнул Головацкий.
– Разве что будет стоять в стременах, как последний пахолок.

– И постою для нашего гетмана!
– огрызнулся Чарнота, который после своего глупого ранения и до сих пор еще не мог присесть.
– А чего тут хохотать? Хоть я и крикливый, зато верный. Хочу быть вторым человеком после гетмана - так и говорю, потому как ни о чем другом не думаю. Ты же, гетман, бойся тех скрытных, которые низко сгибаются, а голосами играют так тихо, что и паутина не шевельнется. Нутрецы! Гнутся перед тобою в три погибели, а глазами, как татары на добычу, - так и режут! И всё на гетманскую булаву косятся! А Чарнота крикнул раз да другой - вот и вся его вздрячка.

– Вон булава на столе, - сказал я спокойно.
– Хочет кто - лишь протяни руку. Взять - не штука. Удержать - вот забота.

– Гей, пане гетмане, - махнул рукой Чарнота.
– Доброе твое сердце, если ты такого мнения о людях. Кто бы там думал, как удержать? Мысль одна - как ухватить! А уж там - что бог даст.

Я прервал этот разговор, напомнив о после, да, собственно, и не имея охоты продолжать его дальше: к чему?

Не было тайны, что некоторые старшины грызлись между собой, готовые утопить меня в ложке воды, и для каждого лишь булава сверкала, а что за булавой - никто не хотел видеть, никто не знал, какая она тяжелая, сколько за нею труда, дум, напряжения, страданий сердца и мук душевных. Скупой свечки в церкви не поставит. О души рогатые, о персть земная!

Сидели, молчали, пили, аж испарина с чубов шла, и никто и не догадывался, что вижу их всех насквозь. Жаль говорить!

Смяровский прибыл в сопровождении, сотни всадников из королевской гвардии, я выслал ему навстречу шесть тысяч конных казаков. Под звуки труб и бубнов его проводили мимо стен Замостья, и осажденные, думая, что принесена весть об избрании короля, высыпали на стены и встречали пана Смяровского виватами. Перед Лабунками выехал встречать посла генеральный обозный Чарнота, и он и его свита на пышно убранных конях, все в дорогом оружии, в мехах, с хоругвями в золотом шитье и бунчуками.

Я приветствовал посла во дворе своей хаты, так что мог он впоследствии похвалиться, мол, виделся с гетманом in solemni forma [47] . Часто палили из пушек, били в бубны, провозглашали виваты и славу.

– С милостью и миром приехал я сюда, - сказал Смяровский.

Я проводил его в хату. Был я тогда в скарлатном жупане с серебряными петлицами, в ферезии, подшитой лучшими соболями, с золотой саблей на боку, не для пустого величия все это, а для надлежащей торжественности. Булава гетманская лежала на краю стола, я сбросил ее на пол.

– Не держусь за эту булаву, пане Смяровский, - сказал я послу.
– На первую весть об избрании Казимира сниму с пояса саблю, и лук отложу, и отдам ему надлежащую покорность. Если бы королем стал не Казимир, которому я хочу служить и кровь за его достоинство проливать, то пошел бы я прямо на Краков и, взяв в сокровищнице корону, отдал бы тому, кому считал нужным отдать.

Начали входить мои генеральные старшины Выговский, Чарнота, Зарудный, есаулы Демко и Иванец, я называл каждого, Смяровский присматривался к ним внимательно, будто искал кого-то, я даже не удержался, спросил:

– Имеешь кого-нибудь знакомого у нас, пане Якуб?

– Лучше и не имел бы! Правую руку твою - Кривоноса. Говорят у нас о нем, что он гетман неназванный. Не дай мне его видеть: если бы меня даже на куски изрубили, я все равно в него свою саблю воткну!

– Что-то там между вами было, и он, как человек учтивый, не пришел на встречу, - промолвил я успокаивающе.

– Говоришь "что-то", гетман?
– вспыхнул Смяровский.
– В Полонном жену мою и детей Кривонос побил, сына восьмилетнего орде продал, забрал моего имущества на сорок тысяч!