– Не был ты, Филон, таким вежливым, когда мы с тобой в Стамбуле в неволе сидели, а при султанском дворе уже и нахватался?

– Да где там, пан гетман?
– засмеялся Джелалий.
– До султана и не был допущен, ведь мал он еще, да и мы, выходит, тоже малы, никто и не знает о нас толком. С трудом добрался до великого визиря. А тот так и брызжет слюной в лицо! Изменили, мол, панам своим и вере своей, да еще и нас предадите, зачем притащился к священному порогу его величества султана! Ну, и еще там много чего было сказано, да я уж и не прислушивался: они так бормочут, ты ведь знаешь, Богдан. Так я и говорю этому визирю. Мы, говорю, у панов своих терпели муку большую, чем у вас невольники на галерах, так почему должны придерживаться верности своим мучителям? А прибыл я от народа великого и храброго, и просим только давать нам татар, а мы будем платить вам дань, как валахи, молдаване и Семиградье, сколько уж там скажете, а против каждого вашего врага мы будем всякий раз выставлять хоть и десять тысяч войска, а уж какое это войско, вы хорошо ведаете и сами.

Вот так поговорили, и визирек этот сделал все как следует, уступил. Отправили уже меня не одного, а с послом своим Осман-чаушем, привез он тебе фирман султанский и подарки от султана и от султанской матери.

– Бекташ-агу видел?

– Не видел, а письмо от него к тебе есть у Осман-чауша.

– Завтра станешь у меня с послом султанским, - сказал я Джелалию.

Выговский осторожно подсказал, что надлежало бы раньше дождаться королевских комиссаров.

– Вряд ли нужно кого-нибудь принимать раньше комиссаров...
– выставил он над столом ладони, как апостол на тайной вечере.

– К дьяволу!
– крикнул Чарнота.
– Что нам эти комиссары!

– Мы королевские подданные, - смиренно напомнил пан Иван.

– А может, это король наш подданный?
– ударил кулаком по столу Чарнота.
– Разве не наш гетман поставил королем Яна Казимира? Я и Замостье не захотел брать ради этого!

Теперь уже смеялись все, вспоминая, как Чарнота "не захотел" брать Замостье.

– Молись богу, что хоть сидеть уже за столом можешь, - крикнул ему Вешняк.

– Вир инкомпарабилис, - покичился своим знанием латинского Тетеря, обращаясь к своему тоже эдукованному соседу Матвею Гладкому.

Чарнота на слова Вешняка не откликнулся, а латынь Тетери задела его за живое.

– Ты себе верь или не верь, - презрительно кинул он Тетере, - мне лишь бы гетман мой верил, вот как!

– Всегда ли они такие?
– шепотом спросила меня Матронка.

– А какими же хотела их видеть? Жалуются, возмущаются, гневаются, плачут, мучаются, проклинают, угрожают и обвиняют друг друга и весь мир, а гетман за всех должен просить, требовать, оправдываться, объяснять. А потом все просят: помоги. Помоги одолеть врагов и собственную слабость, помоги жить, помоги умереть, помоги перейти в вечность.

– Мне страшно, - прошептала еще тише она.

– Чего тебе страшно, дитя мое? Испугалась этих воинов? Да ведь они как дети - добрые душой, чистые сердцем, а благородством никто в мире с ними не сравнится.

– Страшно возле тебя, - сказала она.

– Как это? Что молвишь? Или я не сумею защитить тебя от всех бед?

Может, это Переяслав так подействовал на Матронку? Вспомнила свое сиротство и все вспомнила, не спасала от воспоминаний и пани Раина, которая сидела поблизости от нас и играла глазами на моих полковников, не спасал ее даже я в своей славе и всемогуществе. Чем тут поможешь?

Я встал из-за стола, протянул кубок, чтобы джура наполнил его, пригласил товарищество:

– Панове братья! Пили уже и за мое здоровье, и за здоровье гетманши Матрегны, и за все добро и богатство для всех нас. Но еще раз прошу вас выпить за гетманшу нашу Матрегну, чтобы ей хорошо было среди нас, а мы с нею будем как один, ибо она теперь дочь и мать наша! Слава!

Я поцеловал Матронку, прежде чем выпить, подняв ее на одной руке, легонькую девчонку, счастье мое и радость наибольшую. Поцеловал ее в чело, и оно было холодное, как лед. Чело - монастырь, стан - молодой тополь, волосы - дождь, ладони - снег, уста - смех, глаза - плач, так дивно была она создана - на радость мою или на горе?

Старшины же мои шли к Матронке, как на богомолье. По нашему древнему обычаю несли дары. Нечай клонил свою негнущуюся шею и клал к ногам гетманши целые вороха драгоценностей. За ним шел Богун, светя своими умными глазами. Потом левобережные полковники подошли с поздравлением и подарками. Джелалий бросил на гору своих подарков даже подшитый соболями кафтан, полученный им от султана, еще и запел, пританцовывая:

Коли б не тая горiлица, не тая мокруха,

Не так хутко я збавився б вiд свого кожуха...

Я обнял и поцеловал Филона, задержал его возле себя, хотел сказать Матронке, что это за человек и какой человек, но только развел беспомощно руками. А тут уже подходил Чарнота, сверкая своими черными глазами, вел за собою десяток молодых пахолков, которые на вытянутых руках несли подарки, припевал, как Джелалий:

Мене дiвки пiдпоїли,

Жупан менi пiдкроїли..

– Успокоилось ли твое сердце?
– тихо спросил я Матронку.

– Не знаю. Ничего не знаю, - промолвила она.

Боялась чего-то неизвестного мне, и тут я был бессилен со всей своей гетманской властью, потому как и наивысшая власть, доходя до души человеческой, становится беспомощной.