Я вспоминаю и предугадываю себя, рассказывая и о самом сокровенном. Изведал ли я полной мерой счастье - или так и умереть должен был в сомнениях, неопределенности и подавленности? Никто никогда не бывает свободным до конца. Но одни борются за свободу, другие только влачат существование в угнетении, делая вид, что они довольны. Счастье и не в том, чтобы иметь свободу, а в том, чтобы бороться за нее - и не столько словом, сколько делом. Часто я бывал слишком раздражительным и высказывался торопливо, не успевал очистить слова спокойной мыслью. Часть своей жизни я говорил, часть - молчал. За слова порой приходилось раскаиваться, а за молчание - никогда. Может, потому умел молчать перед Матронкой?

Пани Раина была вся в черном бархате, только две нитки жемчугов на белой шее и уста, сжатые округло, будто жемчуг, в двойном чванстве шляхетском и тещи гетманской. Пани Выговская, маленькая светловолосая шляхтянка, начисто терялась рядом с пышной пани Раиной и, видно, целиком покорилась ее чарам, а обе пани в свою очередь еще более покорились чарам неизвестного мне человека, которого привезли с собой, подаренного мне королевскими комиссарами вместе с драгоценными дзигарями зегармистра Циприана.

В Переяславе у меня не было ни времени, ни охоты рассматривать этот подарок, и я тогда так и не понял: домеренный этот человек до конца или недомерок. Теперь присмотрелся повнимательнее и уже не сомневался: действительно, карлик! Но поскольку туловище пана Циприана возвышалось над тщедушными ножками, как мощный ствол, вот он и казался словно бы обыкновенным человеком. Не так ли повсюду ведется: измельчавшие духом кажутся для окружения порой чуть ли не великими только благодаря тому, что возвышаются над малостью?

Пани Раина и пани писарева привели зегармистра на гетманский ужин, не спрашивая меня, и я должен был еще раз удивиться, потому что за столом пан Циприан уже не казался ни карликом, ни недомерком, возвышался, как и все, сидел на скамье, будто на постаменте, черный и прекрасный, как дьявол.

Он ничего не ел и не пил. Тимко попытался подливать ему в бокал, пан Циприан, казалось, и отпивал, но голова у него была будто деревянная, не брало его никакое зелье, и ничто людское не задевало этого затянутого в черный бархат человека. Такой не растеряется и на том свете и скорее начнет продавать свечи, собранные с покойников. Говорил не о часах, и не о своем деле, и не о пани, которые были в таком восторге от него, а о деньгах и только о деньгах. Он долго жил в Вене и оказывал какие-то важные услуги дому Фуггеров. Кто такие Фуггеры? Прославленный банкирский дом, финансирующий всех монархов Европы. Если бы султан турецкий сумел договориться с Фуггерами, он завоевал бы Европу без единого своего дикого воина.

Глава дома держал все семейство, как фараон евреев в египетской неволе. Однажды старший сын шел по улице Вены и увидел, что горит какой-то дом. Где-то там в огне кричала женщина. Он кинулся на помощь, но не спас женщин и сгорел сам. Старший Фуггер собрал весь род и сказал: "Он опозорил нашу фамилию. Может, это и к лучшему, что он погиб. Ибо дело должно было когда-то перейти в его руки, а теперь видно, что он не развил бы его, а погубил бы. Бросаться в огонь только потому, что там кричит женщина? В огонь и в воду вы должны бросаться только тогда, когда будете точно знать, что там есть золото. Оно само спасет вас даже в аду!"

Видно, у пана зегармистра душа была такой же черствой и скупой, как у этих Фуггеров. Он захлебывался словами так, будто вот-вот должен был подавиться и проглотить вместе со словами и свои жадные красные губы. Говорил на латинском языке, засоренном глупыми словечками "где-то", "как-то", "что-то", но все равно зачаровал пани Раину так, что она не могла сдерживаться и ежеминутно восклицала: "Ах, Фуггеры! Ах! Ах! Ах!"

Забыла свои босые ноги и голодраное шляхетство. Ну да все равно. Я мог позволить себе роскошь поначалу не замечать пана зегармистра, но простодушному Тимку дико было терпеть рядом с собой такую мертвую душу. И он сразу же выдумал наказание для пана Циприана, добиваясь, чтобы тот непременно научился ездить верхом, раз уж попал к казакам да еще и к самому гетману ясновельможному.

Зегармистру не выпадало отказываться, он послушно взбирался на коня, поддерживаемый с двух сторон пахолками, стремена ему подтягивали под самое седло, он беспорядочно дрыгал коротенькими ножками, клонился туда и сюда, а Тимко с хохотом стегал коня, тот срывался с места в карьер, и пан Циприан на полном скаку валился на землю.

Падая, не жаловался на Тимка, не бежал с обвинениями, поднимался, стряхивая снег с одежды, приводил себя в порядок, подымал очи ко лбу, кривил губы в непостижимой улыбке, разводил руками: как-то не удержался, где-то не вышло, что-то помешало. А где же оно это "как-то", "что-то", "где-то" в нашем жестоком казацком мире, где все требует ответа безошибочного, где правда никогда не гнется, а разве лишь ломается вместе с человеком.

Даже Тимко вынужден был отступить от пана Циприана и взялся за Матронку. Подговорил ее скакать в степь верхом на конях, и они летели в сизую мглу без сопровождения, без стражи, даже я стал тревожиться, а может, и самому хотелось броситься следом, однако сдержался. "Вернется, - думал спокойно про Матрону.
– Вернется - и только ко мне".

Сказал лишь Тимку, чтобы брал с собой сотню, а то может натолкнуться на орду или какой-нибудь заблудший чамбул.

– Меня орда знает!
– беззаботно ответил Тимко.