– Осанкой разве не вышел в гетманы?
– распрямляя плечи, спросил их гордо.

– Осанкой? Тю на тебя!

– Старый и горбатый!

– Как вол в ярме.

– У нас вон Лукиин Василь - вот это осанка! Хоть в короли! Василь, а ну-ка покажись этому приблуде!

– Был я справедливым ко всем, - не хотел отступать я.

– Справедливым? А что это такое?

– Это когда само ест, а другому не дает.

– Или же когда его хата горит, он и твою подожжет!

– Го-го-го!

– Да еще бога молит: дай боже, чтобы и у моего соседа корова сдохла!

– Ну и смешной человек: справедливый, говорит!

– Ох-хо-хо!

Я переждал хохот и насмешки, снова промолвил им:

– Милосердным тоже был во всем.

– Не туда попал, человече добрый!

– Ох, не туда!

– Милосердие умерло в нашей земле, еще и не родившись.

– Где уж его искать!

– И не тебе, старому да немощному.

– Посмотри на себя: ты на ладан дышишь!

– Я дал волю народу - разве этого не достаточно?
– крикнул я, теряя терпение.

– Волю? Перекрестись, человече!

– Сам бог святой не может этого дать, а ты замахиваешься!

– Да и зачем людям эта воля?

– Нам лишь бы поесть, попить да как следует пожить!

– Голодному же воля все равно что собаке бездомной: беги куда глаза глядят, а повсюду все равно крышка!

– Я поднял народ на Сечи, и мы смогли то, чего не смог и сам господь бог!
– снова крикнул я.

– На Сечи? Где дед-пасечник Арсений?

– Позовите деда Арсения!

– Дед, вы видели сего человека на Сечи?

– Да, может, и видел, а может, и нет. Разве теперь вспомнишь? Много там люду было, пребыло и перебыло. Да и еще, видать, перебудет.

Я отступил побежденный. Чем превзойти этих людей? Ни умом, ни силой, ни мужской красотой, ни достоинствами высокими не сможешь - они всего имеют в изобилии.

А они уже и забыли обо мне, снова взялись за свое, думали-размышляли, кого бы выдвинуть из своей среды на гетмана, ведь и почет немалый для них, и слава, да и прибыль кое-какая.

И тут уже с другой стороны подлетели к майдану темные всадники, соскакивали с коней, звенела сбруя и оружие, зазвучали голоса встревоженные, и среди них - голос Демка моего.

Я снова шагнул в световой круг, и хотя не похож был на самого себя, Демко вмиг узнал меня, всплеснул руками, растолкал людей, упал на колени передо мной:

– Гетман! Батько!

Темные крикуны, которые еще миг назад поднимали меня на смех, смотрели молча, будто у них отняло язык, потом, точно вмиг прозрев, задвигались, опережая друг друга, лукаво кланялись, еще лукавее восклицали:

– Сам гетман великий!

– Ой горюшко!

– Да как же это?

– Батько! Почему же на сказал?

– Да мы же и видели, что человек какой-то не такой!

– Разве ж я не заметил?

– Это я заметил!

– А вот и нет - это я!

– А я и говорил!

– Да это я говорил!

О мой лукавый народ!

Я прискакал с казаками Демка на пасеку Грицка Великого, ужасаясь от одной мысли об оставленной там Матронке, вне себя от страшных догадок, злой на себя за неосмотрительность и свое глупое равнодушие, свою беспечность.

Матронка была жива и невредима! Голова у нее болела до сих пор, но никто не потревожил спокойствия пасеки, пчелы гудели успокаивающе, кони паслись, похрустывая травой, казаки грелись на солнышке, Грицко знай выставлял новые рои. Неужели где-нибудь есть угрозы, кровь и смерть, и простор вокруг черно разрывают зловещие выстрелы, и конский топот чужой бьет прямо тебе в сердце?

– Чужих не было?
– спросил я старшего над своими казаками охранными.

– Бог миловал, - ответил тот, зевая.
– А разве что?

А сам смотрел на меня, хотел спросить, почему я весь в засохшем роголистнике и нитчатке, и боялся это сделать. У Матроны так болела голова, что она и не заметила моего необычного вида.

– В погоню!
– крикнул я казакам.
– Искать! Догнать! Всех до единого!

Я поднял Бужинскую сотню Лукьяна Сухини, потом взбудоражил весь Чигиринский полк, и уже на следующий день поймали тех двенадцатерых, которые нападали на пасеку Яременко и захватили моих двух казаков, поймали и препроводили к судье генеральному Зарудному. Припеченные казацким железом, они недолго молчали и сказали, что подрядил их сам князь ясновельможный Вишневецкий, собрав в полку предателя Забудского и наскребя где только мог еще, так что набралось их триста человек, и разослал по всем пасекам вокруг Чигирина, чтобы поймать меня и доставить к князю, живого или мертвого.

Гей, пане Вишневецкий, не выросло еще то дерево, из которого сколотили бы гроб для Хмельницкого!

Гонцы мои полетели по всем полкам и сотням с универсалами тайными и немедленными, всех чужих велено было хватать, где будут обнаружены, и препровождать в Чигирин без пролонгации и задержки. За несколько дней всех, кто был подослан Вишневецким, переловили так, что я должен был бы радоваться, как если бы поймали уже и заяддейших моих врагов - Вишневецкого, Конецпольского и презренного Чаплинского, которого король так и не выдал мне, несмотря на все мои требования еще под Зборовом. Но малым было утешение: стояли предо мной три сотни предателей, а самые страшные враги оставались недостижимыми и, наверное, издевались над моим бессилием и глумились.