– Я султанша.

Лишь теперь он спохватился:

– О! Почет! Почет и позор!

– Но в моих жилах течет кровь такая же, как и в твоих.

– Черт тебе брат, а Люцифер дядька, вельможная женщина!

– Я не хочу слушать твоих оскорблений. Но прошу тебя внимательно выслушать меня. Ты видишь, сюда прибыл сам великий султан Сулейман, перед которым дрожит полмира.

– А я из той половины, которая не дрожит!

– С нами наш сын Баязид и наша дочь Михримах.

– Вон то малое да плюгавое?

– Великий султан и я отдаем тебе свою дочь в жены.

– Из кандалов да в родичи? Черт ему и рад!

– Не прерывай, когда говорит женщина.

– А чтоб тебе!

– Тебя сделают пашой.

– А что это такое?

– Дадут тебе санджак окраинный на Днепре или на Днестре. В Очакове или в Аккермане.

– Провались они все в сырую землю!

– Дадим тебе воинов. Будет у тебя большая сила. И за все это будешь защищать нашу землю от крымчаков.

Байда насторожился:

– Какую землю? Чью?

– Нашу. Украинскую.

– Да она ведь не ваша и никогда вашей не будет!

– Моя земля. Такая же, как и твоя. Сказала уже тебе, что я с Украины.

– Почему же не защитила до сих пор Украину, коли так? Почему допустила, чтобы орда вытаптывала маленьких детей?

– Не могла. Не было возможности. Боролась за себя.

– За себя? Ну!

– А теперь надумала с тобой.

– А если бы меня не было? Если бы тот утопленник не обманул меня да не поймал?

– Тогда и не знаю.

– И как же все это мудрено, хитро, черт его побери: и султанская дочь, и паша, и войско, а ты лишь стой да охраняй свою землю. Что же я должен за это? Сорочку последнюю? Так уже содрали! Шаровары эти кожаные? Так и они турецкие, потому как содрал их с турецкого хозяина галеры. Что же тогда?

– Должен ты сменить веру.

– Отуречиться и обасурманиться? Да пусть меня сырая земля не примет!

– Я прошу тебя, рыцарь, именем нашей земли прошу!

Байда резко шагнул на маленькую Роксолану, словно хотел задушить эту слабую женщину.

– На веру твою поганую, на всех вас!
– И плюнул ей под ноги раз и еще раз.

Роксолана вскрикнула и отпрянула. Но не от разъяренного казака, а от холодного голоса, который твердо прозвучал из-за шелковых занавесок султанской лектики:

– Эмир батишахум! Ченгеллемек!

Приказы султана выполнялись немедленно. "Эмир батишахум!" - "Вяжите его!" - и вокруг Байды моментально закипело, забурлило. Даже имамы подступили ближе, с удовольствием повторяя слова султана, ибо они были словно прочитаны из книги книг - Корана: "Возьмите его и свяжите!.. Ведь он не верил в Аллаха великого..."

Но не от этих слов вскрикнула Роксолана. Не они были страшными. Связанного можно развязать. Заточенного освободить. Но мертвого не воскресишь. Никогда, никогда.

А "Ченгеллемек!" означало: "Повесить на крюке!" И нет спасения. Байду связали сыромятью и потащили прочь. И без промедления отвезут на Галату, и бросят с высокой башни, в стенах которой торчат огромные ржавые крюки, и он будет мучиться на одном из них день, и два, и три, и уже не снимешь его оттуда, ибо все равно умрет, погибнет, крюки эти - конец. Боже, боже, зачем он так, зачем плюнул ей под ноги, а если уж и плюнул, то лучше бы в лицо, она для этого еще и яшмак приоткрыла бы. Так ей и надо, так ей и надо...

Роксолана обессиленно покачнулась, будто сломалась. Здоровенные евнухи, что несли лектику, подхватили султаншу, помогли ей сесть рядом с Сулейманом. Тот махнул, чтобы шли к карете. Всё молча. Не обмолвился с Хасеки ни единым словом, ни единым звуком. Она с ним тоже. Не умоляла о милосердии для неразумного казака, не просила и не требовала ничего. В постели, в объятиях, наедине со звездами и темнотой, могла просить у него хоть целый мир, обнимая Сулеймана руками ласковыми, как шелк, превращая султана в раба. Но все это тайком, скрытно, в своих женских владениях, на ложе своей любви и позора, а не на людях, не при визирях, при муфтии, при имамах и янычарах. Здесь султан должен быть неприступным даже для нее, здесь всемогущий повелитель только он, единственный и всегда, и пусть верят в это все, и прежде всего он сам. А она? Должна была бы упасть перед ним на колени, рыдать, биться о грязный камень, вымаливать помилование для того рыцаря, для самой себя, для своего народа - и не могла. "Народ мой, прости меня, хотя и не можешь! Потому что я уже отуречилась, обасурманилась, погрязла в роскоши и лакомствах турецких!"

И все же должна была заплакать, хотя бы в карете, где никто не мог видеть. Но она сидела с сухими глазами. Выпрямившаяся, закостеневшая, будто и не дышала. Султанши не плачут. А она оставалась султаншей. Потому что были у нее еще сыновья. Не сдержишь слез - накличешь лиха на себя.

Сулейман читал суру аль-ихляс из Корана. Очищение. Повторял стихи суры множество раз. Потом глухо промолвил:

– Я велю отпустить всех, кто был с ним. Этого уже не вернуть, а они пускай возвращаются на свою землю.