– Я получил письмо от Светки, - выпалил он. "Я жду тебя каждый день, мне обещают, что ты обязательно придешь. Приходи. У меня все хорошо, только, пожалуйста, приходи, куда тебе скажут, только тогда мы сможем увидеться. Света".

– Ты уверен, что почерк не подделан?

– Почти два года переписывались...

– И все-таки сомневаешься, - Плетнев посмотрел испытующе.

– А как вы бы на моем месте?,

– Наверное, тоже... так сказать, не полностью полагался бы.

– Этот, который передал мне письмо, сказал, что мне надо завтра быть в любое время недалеко от ресторана "Золотая рыбка".
– Плетнев кивнул.
– Там меня и проводят куда следует. Поеду, конечно... Чем черт не шутит, когда бог спит. Не могу я не пойти. Я всегда говорил, что ее похитили по ошибке. И, может, теперь ищут выход. А тут из газет известно, муж приехал.

– Кто передал тебе письмо?

– Он не назвался.

– Как выглядел?

– Не рассмотрел. Мы буквально столкнулись. Он, видимо, поджидал меня.

– А все-таки?

– Высокий, почти моего роста, худой. Лет шестидесяти. Волосы седые. Пострижен коротко, но не слишком. Длинная шея. Леонид Михайлович, если это важно, когда я пойду на встречу, то уж рассмотрю его как следует. Он сказал, будет ждать.

– Ты не горячись. Там по-всякому может быть. Похоже, Светлана писала записку под диктовку, переводя этот диктант или диктат на русский. Так что... Ну а теперь посмотри вот на это, - Плетнев показал Баранову фотографию, полученную от гражданина ФРГ Груббе.

– Откуда она у вас?
– От удивления, волнения голос штурмана срывался после каждого слова.

– Возможно, оттуда же, откуда у тебя письмо Светланы. Завтра я с утра отлучусь часика на три, ты меня дождись, к "Золотой рыбке" поедем вместе.

5

– Не люблю фашистов...
– сказал, улыбаясь, Карло Мауэр. Плетнев только вздохнул. Не люблю... Как о манной каше. А впрочем, что требовать от этого юноши, что он знает о них? В его жизненном опыте фашисты - так сказать, антиобщественная группа, куролесящая на площадях с полузабытыми лозунгами. Неприятная, конечно, группа. Заторы на улицах создают, общественный порядок нарушают.

– Карло, в вашей семье кто-нибудь участвовал в войне?

– В которой?
– Мауэр лихо объехал идущий впереди старенький "фиат", неожиданно снизивший скорость, выглянул в оконце и разразился тирадой в адрес его пассажиров - явно нелицеприятной. Плетнев обернулся: парочка в "фиате" целовалась.

Что ж, вопрос Карло задал точный: в какой войне?
– была еще ведь и абиссинская война, а потом корейская, и вьетнамская, и ближневосточная убийственный перечень.

– Во второй мировой, с Гитлером.

– А... Дед. Легко отделался: стоял где-то в Югославии. Потом, кажется, у вас, но до Сталинграда. Считает, что мог бы остаться на Волге, спасибо вашим партизанам, они его поцарапали раньше.

Плетнев поежился и замолчал. Ну разве объяснить милому веселому итальянцу, лучшему другу убитого Вивари, что и через десятилетия продолжает оставаться боль, которая гнетет до сих пор, до сих пор взывает ко мщению. Для самого Плетнева война навсегда осталась связана с отчаянным криком матери: "Леньку спасайте, Леньку!!!" От бомбежки, заставшей их в колхозном саду за сбором яблок, мать забилась под самое раскидистое дерево, почему-то стараясь спрятать голову, а он, одиннадцатилетний, любопытный до глупости, выбежал на открытое место и, разинув рот, глядел на тяжелые, неестественно близкие самолеты с уродливыми, будто переломанными мрачной силой, крестами. Они плыли, а не летели, от них медленно, натужно отделялось что-то черное, мрачное... И нечеловеческий крик бросившейся к нему матери. Осознанная ненависть пришла потом. И всякий раз перехватывало горло, когда видел у Большого театра ветеранов, когда хотелось отвести глаза от тихо плачущих у Вечного огня вдов...

На тех бомбардировщиках был черный изломанный крест - на белом фоне алюминия, теперь вот белая свастика на черной глянцевой спине.

– Конечно, - заговорил Мауэр, - с моим другом Вивари могли посчитаться и фашисты. Но у меня на них есть управа, - Карло похлопал себя по карману.
– Давно купил по случаю. Боевая граната, есть и слезоточивая. Надеюсь, вы без оружия? Вам ни к чему, потом с полицией не разберешься.
– Плетнев кивнул.

– Мой маузер, между прочим, в отличном состоянии, так что не беспокойтесь. Меры предосторожности бывают просто необходимы, такова наша жизнь!
– Мауэр засмеялся.
– Сейчас мы сделаем поворот и будем как раз у гнездышка.

А какие меры предосторожности мог бы предпринять Плетнев здесь, в чужой стране? Подключить к делу итальянскую полицию, думал он, значило бы обречь все на провал. Положим, они схватят этого худого, длинного, стриженного под образец 1939 года немца. А он окажется наиобыкновеннейшим мелким буржуа, рантье или что-то в этом роде. И пойдет звон о подозрительности русских... Действовать на свой страх и риск? Плетнев разыскал Карло Мауэра и в общих чертах рассказал ему о Груббе, о снимках и болтовне подвыпившего немца.

– Кто бы мог подумать, - удивлялся Мауэр, - что в двадцати семи километрах от Рима, на берегу Тирренского моря, ласкающего Неаполь!
– Карло засвистел лирический мотив, сбавил скорость, раздумывая, куда сворачивать дальше - впереди показался глухой забор. И остановился.

– Верно, это где-то здесь, - тихо заметил Плетнев, сверяясь с адресом-планом Груббе.

– Будем брать штурмом?
– улыбнулся Мауэр. Плетнев усмехнулся:

– Посмотрим...

Они вышли из машины, огляделись. Там, где забор кончался, неправильным углом уходя к морю, вдали было видно несколько домишек, очевидно, рыбацких, - рядом с каждым стояли козлы с растянутыми сетями. О рыбацкой деревушке в плане-адресе ничего не было.