Замыслов Валерий Александрович
Горький хлеб
Часть V
РАТНИКИ
Глава 45
ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ
С дальних южных рубежей и застав ползли в Москву тревожные вести. Через дикие пустынные степи и убогие унылые русские деревеньки спешно, на взмыленных конях пробивались в стольный град гонцы. Останавливаясь на ночь в курных крестьянских избах, сбросив с себя взмокшие, пропотевшие кафтаны, гонцы вещали страшное.
– Крымские татары собираются на Русь!
Крестьянин горбился от жуткой вести, тихо шептал молитву и склонял в суровой думе голову над низким щербатым столом.
Опять лихолетье! Давно ли набег был. Неймется злому ордынцу...
В вотчинное село утром спешно прискакал Якушка. Прямо с дороги, не стряхнув пыль с вишневой однорядки, заявился к приказчику.
Калистрат Егорыч, увидев княжьего любимца, обмер: видать, проведал Андрей Андреевич о пропаже. Сейчас закует его Якушка в железа, кинет на телегу - и к князю на дознание. Свои-то дворовые на пытке ничего не сказали. Как в воду канул сундучок. Ох, не миновать беды!
Затряслись колени у Калистрата Егорыча, и сердце в тревоге заныло.
– Аль хворь одолела, Егорыч?
– усмехнувшись, спросил Якушка.
– Покуда бог милостив, сердешный. Во здравии ли государь наш Андрей Андреевич?
– Во здравии, Егорыч. Не о том речь. Явился я к тебе с, худой вестью.
"Так и есть. Дошло мое горюшко до Москвы", - совсем впал в отчаяние приказчик.
– Татары идут на Русь, Егорыч, - строго вымолвил гонец.
Калистрат Егорыч испуганно перекрестился.
– Да что это, осподи. Беда-то какая. Нешто опять басурмане разбойный набег учинят?
– Выслушай княжий наказ, Егорыч. Царь всея Руси Федор Иванович указал войско в Москву собирать и с каждых ста десятин земли пахотной по единому мужику на коне выставить. Потому из села Богородского ведено снарядить пятнадцать ратников. Отобрать мужиков помоложе, а того лучше - молодцев добрых. Собирай немедля. К вечеру в Москву выступать.
– Княжью волю сполню, - засуетился Калистрат Егорыч.
– Сейчас прикину, кого в рать снарядить.
Около четырех десятков мужиков и парней со всей вотчины выехали вечером к Москве. Вел отряд Якушка. Каждые полчаса покрикивал на селян:
– Поспешай, ребятушки!
Иванка Болотников ехал молча, рассеянно слушал мужиков. Вспомнил отца - и на душе стало горько. Исай, провожая за село сына, ласково обнял Гнедка за шею, прижался седеющей бородой к конской морде и проронил глухо:
– Береги коня, Иванка. Худо мне нонче без него будет.
Ох, как прав отец! Без коня мужик, что без рук. Так и по миру недолго, кормясь христовым именем. Не пожалел приказчик отца - забрал Гнедка. Ратников напутствовал:
– На святое дело идете, сердешные. Живота не щадите за Русь православную и царя-батюшку. А по лошадушкам не плачьтесь. Коли загинут под стрелой татарской - князь Андрей Андреевич своих коней возвернет.
Лукавит Калистрат. Возвернет - держи карман шире.
– Эх, зорька-то как играет. Добрый денек будет завтра. Косари в луга выйдут, - промолвил Афоня Шмоток.
Бобыль тоже угодил в ратники. Сам к приказчику заявился.
– Ты пойми, батюшка Калистрат Егорыч. Орды несметные на святую Русь скачут. Воинского люда много на супротивников надо. Отпусти меня из вотчины в ратники. Сгожусь.
– Куда тебя безлошадного, - отмахнулся Калистрат.
– Коня я в бою у татарина добуду.
– Отстань сердешный, не до тебя мне, - отвернулся от бобыля приказчик.
Но тут вступился за мужика Якушка.
– От бобыля невелик на пашне прок, Егорыч. А я его к делу приставлю. Велел князь пригнать в Москву на конюшню с пяток лошадей. Вот и пусть Афоня коней сопровождает.
Калистрат глянул на селянина. Худ, тщедушен. Ему не землю пахать, а гусиным пером в приказе строчить. И в самом деле проку от него мало. На одни байки только и горазд. Сказал гонцу:
– Будь по-твоему, сердешный. Забирай Афоньку.
И вот теперь Шмоток, важно восседая на княжьем коне, зорко поглядывал за табуном и, посмеиваясь, высказывал Болотникову:
– Везет мне на господских лошадях ездить, Иванка. И а эких рысаках на любого татарина можно идти.
– Ребятенки твои чем кормиться будут? В нужде домочадцев оставил.
– Знаю, Иванка. Не легко придется моей Агафье. Жуть как голосила. Да только не с руки мне возле бабы сидеть, когда злой ворог у порога. Не так ли, парень?
– Твоя правда, Афоня, - произнес Болотников и надолго замолчал. Вспомнил Василису, и на сердце стало тепло и в то же время грустно. Славная она, душевная. В тот день до самой Москвы-реки проводила, а на прощанье молвила: