Они поднялись на самую высокую дюну. Отсюда был виден рыбацкий поселок, опрокинутые лодки на песке, серо-зеленое море, одинокий сейнер серым брусочком среди волн.

Зинка сказала:

— А я завтра уезжаю. Здесь хорошо, но скучно. Лучше ты приезжай ко мне в Вильнюс.

— Как-нибудь приеду, — говорит Петрас, протягивая ей единственную свою драгоценность — кусочек янтаря с мушкой. — Вот возьми на память…

— Ой, Петрик, какой ты добрый! И тебе не жалко такую прелесть?

— Я себе еще добуду, после шторма их навалом…

Зинка поглощена разглядыванием мушки.

— Как живая! Неужто правда, что ей сто миллионов лет?

— Больше… — Петрас радовался больше, чем сама Зинка.

Где теперь она? С тех пор он ее не видел. Петрас смущенно улыбается. Зинка была его первой любовью.

Перед рубкой на лючинах отдыхают Асхатов и Горшков. Они все утро красили рубку. Старшина сидит, Горшков лежит на спине, уставясь в небо. Оба загорелые до черноты, поджарые.

Старшина размышляет вслух:

— Дождик нам во как нужен. Воды осталось на неделю. Придется нам дневной рацион сократить. В остальном жить можно, харчи еще есть. Вот я часто думаю, что нам с вами отчаянно везет. Никто еще в нашем положении так ловко не устраивался.

— Куда лучше! — хмыкает Горшков. — Аж синие круги в глазах от этой благодати.

— И пойдут, если будешь без конца глаза на небо пялить. Что-то ты, Алеша, в последнее время захандрил маленько. Вот увидишь — скоро или к острову выплывем, или корабль встретим. Даже странно, что нас до сих пор никто не заметил. Так, проходят на горизонте. Но теперь чем дальше будем плыть, тем шансов больше.

— Уже сорок пять дней эти шансы растут, — нехотя отвечает Горшков.

— Сорок девять, Алеша. У меня есть предчувствие…

— Сколько же оно будет длиться, ваше предчувствие? До Антарктиды?

— Ближе, Алеша, ближе. Предчувствие доброго всегда должно жить в человеке. Предчувствие — это спасательный круг.

— Все это розовая философия, товарищ старшина.

— Философии не бывает ни розовой, ни зеленой. На философии мир держится. Помнишь, что говорил замполит капитан-лейтенант Иваньков?

Горшков пожимает плечами.

— Не помню.

— А надо такие слова помнить. Философия — наука всех наук. Хватит вылеживаться! Пока погода, надо всю краску использовать. Ну что ты раскис?

— Эх, Ришат Ахметович! Заорать хочется, глядя на эту соленую водищу. И от чего меня еще мутит, так это от нашей вяленой рыбы. Обрыдла!

— Все от безделья, Алексей. Клади краску тоньше. Не то придем в порт обшарпанными, и подновиться будет нечем. Люблю я красить. Великое изобретение — краска. Отчистишь ржавчину, наложишь слой, и лист заиграет как новенький. С детства люблю малярничать.

Горшков красил рубку с левого борта, а старшина Асхатов — с правого. Асхатов без умолку говорил, отвлекая матроса от мрачных мыслей, да и у самого становилось как-то легче на душе от собственных бодрых слов.

— Никак нам, Алексей, не миновать тропиков. За последние трое суток мы градуса на два поднялись к югу. Ветер дул свежий, да и течение здесь попутное. Исполнится твоя мечта, будешь ходить босяком по коралловому песку под кокосовыми пальмами.

— Соку бы кокосового хлебнуть. Вода у нас протухла.

— И соку напьешься. А на остров попадем, воду сменим.

— Вы что, думаете и дальше плыть? Куда?

— Вопрос по существу. Хотелось бы вернуться домой, к своим, на катере. Да сам знаю, что это мечта. Хотя как сказать. Своих повстречаем, подзаправимся горючим, харчишками — и рванем во Владивосток!

Авижус сказал очень тихо:

— Судно! Встречным курсом! Кажется, сейнер!

— Спокойствие! — воскликнул старшина и выронил из рук банку с краской.

Суда быстро сближались. Подходил желтый сейнер водоизмещением около трехсот тонн. Сейнер прошел близко от борта, обошел катер и, дав задний ход, остановился в десяти метрах с правого борта. Команда из японцев и китайцев разглядывала странное судно с диковинным парусным вооружением, не отвечая на бурные проявления радости трех русских моряков. Шкипер, по обличим китаец, вышел на крыло мостика с мегафоном в руке и, хотя расстояние позволяло вести разговор обычным путем, оглушительно рявкнул на плохом английском:

— Чье судно?

Старшина Асхатов ответил:

— Корабль принадлежит Тихоокеанскому военно-морскому флоту Советского Союза. — Ему хотелось сказать, что они потерпевшие бедствие, но холодное выражение на лице шкипера остановило старшину, и он умолк, подумав» «Что он, сам не видит, в каком мы положении?»

Шкипер сказал что-то на своем языке, и матросы угодливо засмеялись. Затем опять поднес мегафон ко рту:

— Командиру катера явиться ко мне на борт!

Старшина не выдержал, обидясь за своих ребят: