"Вернись!..

Ступенька последняя – здесь!

Восхождение в беспредельность надо начинать отсюда!"

Не вижу его – а предвижу,

не слышу – а предощущаю,

не знаю – а предвосхищаю.

Земля запеклась, как кровь.

Сзади крадутся призраки.

Страх предостерегает: в будущем ждет смерть!

Смелость живет надеждой: в будущем ждет бессмертье!..

Мы заставляем себя подняться.

Мы освобождаем от глухоты свой слух, избавляем от слепоты зренье, недоразуменья переплавляем на разуменье.

Это – восстанье.

Нас окружает беспредельность.

Бремя свободы распрямляет нам плечи.

Мы становимся, какими не были никогда.

Предвечные звезды проходят сквозь наши судьбы.

Братья мои собираются вместе – на праздник, семейный совет и для дела, касающегося нас всех.

Но я наблюдаю за этим с опаской.

Я от совместных встреч уклоняюсь.

Когда все присутствуют, кто-то, хотя бы один, отсутствовать должен.

Я – стерегущий судьбу.

Я не могу ей довериться.

Я памятую про сыновей Иова: они погибли, когда под одной крышей собрались все вместе.

Чтоб оградить себя от всяких случайностей, мы отгородились стенами из бетона,

землю заасфальтировали,

вывели громоотводы,

создали свои законы,

жизнь рассчитали на многие годы вперед – на десятилетья, столетья, но…

Но в самом начале лета пожелтела береза в сквере,

но, пролетая над ратушей, упала замертво птица,

но прогоркла вода в колодцах,

но, дорогой остановившись, говорят старые люди: "Мы слышим, как плачут наши матери и отцы…"

Зажигается в небе второе солнце.

Я прячусь от него за старое тенистое дерево, но солнце просвечивает его насквозь;

прячусь за стену хлева, но тень от нее прозрачна, как день;

прячусь за валун, что лежит возле колодца, но и он – как сито;

прячусь в хату, а в хате все, как обычно, тихо, спокойно, ни светло, ни темно…

В хате сидят, словно в праздник, родители,

в хате сидят свояки,

и так мне горько, что я не с ними…

А мать – удивительно молодая – по голове меня гладит рукою, дует в лицо…

– Ну вот и все, – говорит она. – Я погасила второе солнце.

Руками ощупываю лицо: одной частью целого узнаю другую.

– И на кого ты похож! – говорит сестра.

Не знаю сам, на кого:

кто скажет – на камень,

кто скажет – на птицу,

кто скажет – на дерево,

а кто – на себя самого.

Близится Пасха.

Сладость и горечь запахов всюду разлиты.

Просыхают бугры.

Сережки у верб распушились.

Предвестится счастье.

Солнце вспыхивает в груди.

С песней и плачем куда-то идут люди.

Груша-груша, зачем же ты дичка?

Вот и пила уже точит зуб на тебя, и вострится топор.

Но разве знает дичка, зачем она дичка?

Но разве знает полынь, зачем же она полынь?

И разве знают люди, зачем они люди?

Что-то погасло в мире, что-то замолкло, что-то осиротело.

Не все, что растет, растет для еды, и все, что живет, живет не одной едою.

Приходит из прошлого на опустевшее место седой молчаливый дед.

– Они не имели того, что мы сегодня имеем, – рассказывают свояки про людей, что жили когда-то, – но жили они лучше нас.

Да знает ли, в конце концов, человек, что лучше ему, что – хуже,

что – трата, а что – прибыток,

что – немочь, а что – здоровье,

что – польза, а что – вред?

Все решает по-своему разум, да что-то в жизни не соглашается с ним.

Растопится под вечер печь.

И заговорит с нами дичка в последний раз самой провидческой речью – речью огня.

Еще с низин не сошла вода, а тут, где горит костер, уже почти сухо.