Что же касается до Нежданова, то нечто еще худшее установилось внезапно между им и хозяином дома... Для Сипягина Нежданов стал просто мебелью или воздушным пространством, которого он совсем - так-таки совсем - не замечал! Эти новые отношения так быстро и так несомненно определились, что когда Нежданов в течение обеда произнес несколько слов в ответ на замечание своей соседки, Анны Захаровны, Сипягин с удивлением оглянулся, как бы спрашивая себя: "Откуда идет сей звук?"

Очевидно, Сипягин обладал некоторыми из качеств, отличающих русских крупносановных людей.

После рыбы Валентина Михайловна, которая, с своей стороны, расточала все свои обаяния и приманки направо, то есть перед Соломиным, заметила по-английски через стол своему супругу, что "наш гость не пьет вина, может быть, он желает пива"...

Сипягин громко потребовал "элю", а Соломин, спокойно обратившись к Валентине Михайловне, сказал ей, что вы, мол, вероятно, сударыня, не знаете, что я с лишком два года пробыл в Англии - и понимаю и говорю по-английски; и что я вас об этом предупреждаю в случае, если б вам угодно было что-нибудь сказать по секрету в моем присутствии. Валентина Михайловна засмеялась и начала уверять его, что предостережение это бесполезно, так как он не услышал бы о себе ничего, кроме выгодного; сама же она нашла поступок Соломина несколько странным, но, по-своему, деликатным.

Калломейцев тут наконец не выдержал.

– Вот вы были в Англии, - начал он, - и, вероятно, наблюдали тамошние нравы. Позвольте спросить, признаете ли вы их достойными подражания?

– Иное - да, иное - нет.

– Коротко - и не ясно, - заметил Калломейцев, стараясь не обращать внимания на знаки, которые делал ему Сипягин.
– Но вот вы сегодня говорили о дворянах... Вы, конечно, имели случай изучать на месте то, что в Англии называется landed gentry?

– Нет, я этого случая не имел, я вращался совсем в другой сфере, но понятие об этих господах себе составил.

– И что ж? Вы полагаете, что такое landed gentry у нас невозможно? И что, во всяком случае, не следует этого желать?

– Во-первых, я точно полагаю, что оно невозможно; а во-вторых - и желать-то этого не стоит.

– Почему же-с так-с?
– проговорил Калломейцев.
– Эти два "слово-ер" должны были служить к тому, чтобы успокоить Сипягина, который очень волновался и даже ерзал на своем стуле.

– А потому, что лет через двадцать - тридцать вашей landed gentry и без того не будет.

– Но позвольте-с; почему же-с так-с?

– Потому что в то время земля будет принадлежать владельцам - без разбора происхождения.

– Купцам-с?

– Вероятно, большею частью купцам.

– Каким это манером?

– А таким, что купят они ее - эту самую землю.

– У дворян?

– У господ дворян.

Калломейцев снисходительно осклабился.
– Вы, помнится, говорили прежде то же самое о фабриках и заводах, а теперь обо всей земле?

– А теперь говорю обо всей земле.

– И вы, вероятно, будете этому очень рады?

– Нисколько, как я уже вам докладывал; народу от этого легче не будет.

Калломейцев чуть-чуть поднял одну руку.

– Какая заботливость о народе, подумаешь!

– Василий Федорыч!
– закричал во всю голову Сипягин.
– Вам пива принесли!
– Voyons, Simeon!
– прибавил он вполголоса.

Но Калломейцев не унимался.

– Вы, я вижу, - заговорил он опять,обращаясь к Соломину, - не слишком лестного мнения о купцах; но ведь они принадлежат, по происхождению, народу?

– Так что же-с?

– Я полагал, что все народное или относящееся к народу вы находите прекрасным.

– О нет-с! Напрасно вы это полагали. Народ наш во многом можно упрекнуть, хоть он и не всегда виноват бывает. Купец у нас до сих пор хищник; он и своим-то собственным добром владеет, как хищник... Что будешь делать! Тебя грабят... и ты грабишь. А народ...

– Народ?
– переспросил фистулой Калломейцев.

– Народ - соня.

– И вы желаете его разбудить?

– Это было бы не худо.

– Ага! ага! вот как-с...

– Позвольте, позвольте, - промолвил повелительно Сипягин. Он понял, что наступила минута положить, так сказать, предел... остановить! И он положил предел. Он остановил!

Помавая кистью правой руки, локоть которой оставался опертым о стол, он произнес длинную, обстоятельную речь. С одной стороны, он похвалил консерваторов, а с другой - одобрил либералов, отдавая сим последним некоторый преферанс и причисляя себя к их разряду; превознес народ - но указал на некоторые его слабые стороны; выразил полное доверие к правительству - но спросил себя: исполняют ли все подчиненные его благие предначертания? Признал пользу и важностъ литературы, но объявил, что без крайней осторожности она немыслима! Взглянул на запад: сперва порадовался - потом усомнился; взглянул на восток: сперва отдохнул - потом воспрянул! И, наконец, предложил выпить тост за процветание тройственного союза: Религии, Земледелия и Промышленности!