— Ну, что замолчал? — спросил Ус.

— Братство тайное, — закончил резчик. — Те самые крестоносцы, что... ядом воюют. Вроде никто точно ничего не знает, но есть.

— А я бы таких молотом вот этим, — объявил Вестун. — Чтобы голова в живот юркнула и сквозь пуп глядела.

— И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались, непременно Босяцкий из них. Ты глянь ему в глаза. Плоские. Зелёные... Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, а оттуда вместо языка — травинка-жало.

— Может быть, — согласился Марко. — Всё может быть.

— Да зачем им сюда? — спросил Турай. — Тут у нас тихо.

Ус развёл золотыми руками.

— Молчи уж... тихо, — пробурчал он.

— Нет у нас тишины, хлопцы, — сказал Клеоник. — Безверье у нас появилось. Это для них страшнее, чем тюрингские бунтовщики. Те хотя бы в Бога веруют.

— А ты веруешь? — въедливо спросил Турай.

— Моё дело. Как твоя вера — твоё, а его — его... Ну, могу сказать: верую в Бога Духа, единого для всех. Обличья разные, а Он один. И нечего за разные личины Божьи спорить и резать друг друга.

— Ты же католик? — удивился Турай.

— Для меня — самая удобная вера. Я резчик. Никто другой вырезанных богов не признаёт. И потому я католик... Покуда режут живых людей из дерева... и до того часа, когда станут... как дерево... резать живых людей.

Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай вскинулся на колени:

— Еретик ты, а не католик!

— А ну садись. — Кузнец положил руку на голову мечнику и с силой усадил его. — Тоже мне... отец Церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты... для меня — Турай, дядька Турай... Для Марка ты — батько... А для жены твоей и друзей — Гиав. Замолчи. И соборов тут не разводи. Дай послушать.

— Да чего он?!

— Замолчи, говорю, — повторил кузнец. — Интересно. Судит человек о том, о чём до этого никто не осмеливался судить. Говори дальше, что там насчёт безверных?

— Да что, — сказал резчик. — Появились писаные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суженое правдой вечной» [49] .

— Там что? — жадно глядел Вестун ему в глаза.

— Нет богов, — возвестил Клеоник. — И не нужно томления и изнурения духа по ним. Нет и не нужно никакой власти Адамова сына над таким же сыном Адамовым. Нет и не нужно лучших и худших в государстве, в церкви и в костёле, и в богатстве.

— Как это нет? — спросил Ус.

— Не должно быть... Не должно быть разницы в законе, разницы между королём и народом, между тем, кто царствует, и тем, кто пашет, между хлопом и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и равное, и воля должна быть на земле и на небе, а веруй кто как хочет.

Легло молчание. Потом Турай вздохнул:

— Правда. Только насчёт Бога — ложь.

— Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, — улыбнулся кузнец. — Сказано: веруй как хочешь.

— Действительно, «суженое вечной правдой».

— Правда... — поежился Клеоник. — Потому-то и страшно мне. Нечто подобное — но только с верой Божьей говорили Гус и Прокоп — как на них бросились?! Кровью залили. А теперь правда вновь всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое змеи и гады ползут. Неужели, думаете, они на нас не бросятся? И с мечом многие в открытую бросятся, и те, подземные, с ядом. Потому я и говорю: тьма идёт, кровь идёт, меч идёт, яд идёт.

— Брось, — произнёс легкомысленный Марко. — Не допустит Бог.

— Какой? Твой? Мой? Ихний?

— Единый есть Бог. Правду говоришь, — сказал Вестун.

— Какой?

— Наш. Мужицкий.

— Очень Он вам с хлебом помог, — съязвил Зенон. — А есть же хлеб. У всех этих есть. А Богу вроде и дела до нас нету. Когда вы мне помогли, так помог тогда и Он.

— А мы и Ему... поможем, — засмеялся Кирик.

— Чем? — обозлился дударь. — Чем ты их трахнешь? Одним этим своим молотом? Воистину, разболтались о том, что когда ещё будет. Лучше подумайте, как вы зиму проживёте.

— Вот голод и закричит, — ответил Вестун.

— Э! Пусть себе кричит, — отмахнулся Турай. — Головы у него нету. Иконы у него нету. А наши люди привыкли все вместе только за чудотворной.

— Пане Боже, — вздохнул Зенон. — Ну хоть бы плохонький какой, лишь бы наш, мужицкий Христос явился.

— Жди, — сказал Клеоник. — Ещё долго жди.

— Так, может, без Него? — иронически спросил Вестун.

Люди сидели молча. Грубоватые лица слегка морщинились от не совсем привычных мыслей. Никому не хотелось первому бросить слово.

Сказал его Зенон. Ему до сих пор было неудобно. Друзья защитили его, и хуже всего было то, что они могли посчитать его трусом. И потому, хоть меха, на котором он сидел, могло хватить надолго, пусть даже и на затирку, Зенон крякнул: