“Рэй, это ты не понимаешь, что делаешь. Рэй, не делай этого, я люблю тебя".

“Что ж, она была права. Конечно, я не понимал, что я делаю.

Но я и теперь не понимаю. Черт меня побери, я и теперь не понимаю. Вот и все".

— Гэррети!

Он тряхнул головой, пробуждаясь от своих мыслей. Рядом с ним шел Макфрис.

— Как ты?

— Нормально, — неуверенно ответил Гэррети. — Кажется, нормально.

— Баркович спятил, — с довольным, видом сообщил Макфрис. — Говорит сам с собой. И он хромает.

— Ты тоже хромаешь. И Пирсон.

— Да, правда. Но Баркович… Он все время трет ногу. Похоже, он растянул мускул.

— За что ты его так ненавидишь? Почему не Олсона? Не Колли Паркера? Не нас всех?

— Потому что Баркович знает, что делает.

— Хочешь сказать, он думает, что выиграет?

— Откуда ты взял?

— Ну… Он сволочь. Может быть, сволочам везет?

— Хорошие парни приходят к финишу раньше?

— Не знаю. Ничего не знаю.

Они проходили мимо маленькой сельской школы. Ученики стояли во дворе и махали им. Некоторые забрались на забор, и Гэррети вспомнил рабочих.

— Гэррети! — закричал один из них. — Рэй Гэррети! Гэ-рре-ти! Мальчишка прыгал, как заведенный, выкрикивая его имя, и Гэррети помахал ему. Когда школа вместе с мальчишкой скрылись из виду, он испытал облегчение.

Их догнал Пирсон:

— Я тут думаю…

— Побереги силы, — посоветовал Макфрис.

— И о чем ты думаешь? — спросил Гэррети. — Каково будет тому, кто дойдет вторым. — И каково же?

— Ну, — Пирсон прищурился, — представляете: пережить всех, кроме одного! По-моему, нужно установить приз для второго.

— Какой?

— Не знаю.

— Жизнь, — предположил Гэррети.

— Кто же за этим пойдет?

— Никто, пока Путь не начался. Но сейчас я был бы рад и этому. Черт с ним с призом. А ты?

Пирсон довольно долго думал.

— Не вижу в этом смысла, — сказал он наконец.

— Скажи ему, Пит.

— Что сказать? — пожал плечами Макфрис. — Он прав. Целый банан или вообще никакого банана.

— Вы спятили, — сказал Гэррети без энтузиазма. Он очень устал, и у него начинала болеть голова. Может, так начинается солнечный удар? Что ж, так лучше — просто упасть без сознания и проснуться уже мертвым.

— Конечно, — сказал Макфрис миролюбиво, — мы все спятили, иначе нас здесь бы не было. Мы все хотим умереть. Ты это еще не понял? Погляди на Олсона — это же просто череп на палке. Разве он не хочет умереть?

— Ну ее, эту чертову психологию, — подвел итог Пирсон. — Я все равно уверен, что никто из них не согласен прийти вторым.

ДЛИННЫЙ ПУТЬ — продолжался.

Солнце палило все сильнее. Ртутный столбик дополз до семидесяти девяти градусов (у одного парня был с собой термометр) и готовился перепрыгнуть на восемьдесят. "Восемьдесят, — подумал Гэррети. — Это еще не так жарко. В июле будет жарче градусов на десять. При такой температуре сидеть бы в тени во дворе и есть холодный куриный салат. Или плескаться в ближайшей речке.

Вода сверху нагрелась, а внизу у ног, она холодная, и там водятся пиявки, но это ерунда. Эта вода омывает тебе грудь, живот, волосы". — При одной мысли об этом по коже у Гэррети пробежали мурашки. Восемьдесят. Искупавшись, можно залечь в гамаке с какой-нибудь хорошей книжкой. Однажды они залезли в гамак вместе с Джен и качались, пока член не уперся ему в живот, как горячий камень. Она делала вид, что ничего не замечает. Восемьдесят. О Господи!

Чепуха какая-то.

— Мне за всю жизнь не было так жарко, — прогундосил Скрамм.

Его широкое лицо раскраснелось, как сковородка. Он снял рубашку и вытирал ею пот, который тек с него ручьями.

— Лучше надень рубашку, — посоветовал Бейкер. — Сгоришь.

— Я уже сгорел, — хмыкнул Скрамм.

— Чертов штат, — сквозь зубы проговорил Колли Паркер. — В жизни такого не видел.

— Не нравится, сидел бы дома, — буркнул Гэррети и отхлебнул из фляжки.

Он не пил много, чтобы не получить спазм. Один раз с ним случилось такое.

Он помогал соседям, Элвеллам, ворошить сено. В сарае было очень жарко, и Гэррети выпил три стакана холодной воды.

После этого у него вдруг резко заболели живот, и спина, и голова, и он упал в сено, как тряпичная кукла. Мистер Элвелл держал его своими мозолистыми руками, пока он блевал. Потом он поднялся, слабый от боли и стыда, и его отослали домой — мальчика, прошедшего одно из первых испытаний на мужественность. Он шел, и солнце било его по обгоревшей шее, как десятифунтовый молот.

Он вздрогнул, и головная боль тут же нахлынула волной. Перед глазами заплясали черные пятна.

Он оглянулся на Олсона. Олсон шел, только язык его почернел.