Старик остановился, разглядывая огромные корявые буквы, каждая размером с человеческий рост. На этот раз он не улыбнулся. Он с трудом мог представить себе своего друга, малюющего жлобскую надпись на стене церкви – пусть даже и заброшенной. Еще более странным казалось предположение, что Карл специально тащил с собой банку коричневой краски… Но к чему лукавить? Вряд ли это была краска.

Старик мог бы поклясться, что надпись сделана кровью. Причем крови понадобилось столько, что он чуть не начал озираться в поисках свиной туши. Кровь была на стене – и больше нигде. Ему это не нравилось, потому что дурно попахивало – в любом смысле. Прежде всего попахивало сумерками сознания – а он всегда любил ясное утро и солнечный свет.

Старик зачем-то поковырял ногтем засохшую кровь, словно хотел убедиться, что все это не чья-нибудь дурацкая, почти безобидная и сравнительно недавняя шутка. Сверху донесся то ли ржавый скрип, то ли крик хищной птицы. Старик задрал голову и уставился в небо. Оно по-прежнему было пустым, как его сердце. Правда, в сердце уже зарождался страх.

Ему показалось, что крест повернулся, но он не был в этом уверен. Какого черта? Карл тоже любил пошутить… Старик почувствовал кислый привкус желчи во рту. Если крест болтался, как дерьмовый флюгер, это обрекало его на бессмысленные блуждания.

Он попытался по крайней мере зафиксировать направление. Крест указывал куда-то на северо-восток. В той стороне у самого горизонта старик увидел темную полоску реки, а над ней – зеленоватую губку. Наверное, лес. «Вот где ты отдохнешь, – сказал ему беспощадно-саркастический внутренний голос. – За рекой, в тени деревьев».

Присмотревшись, он заметил в губке разрыв – там небо и земля, соединяясь, образовывали нечто вроде двояковогнутой линзы. Старик встал точно под крестом и убедился, что именно туда ведет его незримая дорога. Путь Карла… Для абсолютной уверенности следовало бы залезть на крышу, но на такой подвиг, связанный с риском для жизни, он был не способен («А на что ты вообще способен, старая обезьяна?»).

Напоследок… – как минимум это означало, что он не собирается возвращаться на вершину холма, если крест-флюгер заведет его в тупик, – напоследок старик заглянул в церковь через провал в западной стене. В самой середине помещения торчал черный столб, на котором был укреплен черный телефонный аппарат. У основания столба покоился гроб, сколоченный из грубо обструганных досок. Дополняли натюрморт козлиные рога, привязанные к столбу, и кучка высохшего дерьма на полу.

У старика мелькнула мысль: осквернитель – тот же, кто сделал надпись на стене, или тут побывали двое? При виде сюрреалистического зловещего алтаря ему сразу захотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда. Но на несколько долгих секунд он прилип к месту. И, как выяснилось, не напрасно.

Он даже не удивился, когда зазвонил телефон. Что-то подобное должно было произойти с неумолимой предопределенностью.

Раздались хлопки крыльев вспугнутой птицы. Старик глянул вверх – крылатый силуэт сворачивался и разворачивался, как проститутка, распахивающая и запахивающая перед клиентом свой плащ. И удалялся, растворяясь в сиянии солнца.

Телефон звонил. У старика пересохло в глотке. Он не верил ни в бога, ни в черта. Он не верил в совпадения. Он знал одно: рано или поздно приходится горько сожалеть и о том, что сделал, и о том, чего не сделал. Поэтому он перешагнул через дерьмо и снял телефонную трубку.

Сочный веселый голос, который мог бы принадлежать Крису Фарлоу и в то же время показался старику голосом кого-то из знакомых ему (но теперь уже мертвых) людей, сказал:

– Привет, старик. Какого хрена ты тянешь резину? Мы тебя заждались. Поторапливайся!

Раздались короткие гудки. Старику не понравилось все. Но больше всего ему не понравилось это «мы», которое означало, что его шансы ничтожны. Он еще мог с грехом пополам постоять за себя в схватке один на один с не очень молодым соперником, а тут, похоже, с ним затеяла игру в прятки целая компания молодых и наглых.

Когда-то он сам был молодым и наглым. Ему и его ровесникам говорили: «Умрите молодыми! Родине нужны герои». И посылали их на войну. На войне они быстро теряли молодость и наглость. Многие остались гнить в чужой земле; он отделался несколькими обильными кровопусканиями. Из армии он вернулся, расстратив остатки иллюзий. Что он приобрел взамен? Погремушку на грудь, ноющую совесть убийцы, раны, которые болели по ночам, кошмарные сны о боомбардировках, скучную работу, футбольные репортажи по воскресеньям. Полные магазины жидких и звуковых утешителей. И тогда за него взялись нонконформисты. Рок-музыка одним фактом своего существования вдалбливала ему в башку: «Умри молодым, ведь мир, за который ты сражался и чуть было по глупости не умер, – просто огромная куча дерьма». Он пережил и это, хотя кое-кто из его знакомых попался на удочку – наркотики, бродяжничество, грабежи, плохие девочки, очень плохие девочки, разбитые мотоциклы, расколотые черепа… И, наконец, он сам себе говорил: «Старость – поганая штука. Нет ничего хуже – разве что молодость. Поэтому умри молодым. Не жди, пока начнешь вонять».

Внутренний голос был наиболее убедителен. Он сделался непробиваемо убедительным, после того как старик (тогда еще не старик) остался один на свете. Но именно поэтому он продолжал жить. Назло самому себе. Это было даже не ослиное упрямство, ведь ослы не склонны к суициду, – это была лебединая песня подбитого бульдозера.

…Чертыхаясь, он выбрался наружу и начал спускаться по склону холма. Легче, чем ползти вверх, но тоже не подарок. Когда он добрался до машины, кассета уже закончилась, и стало слышно, как нечисть, поднявшаяся из шахт, пирует в мертвом поселке.